Дни яблок

— Берегите себя, — заметил я, сползая с «1973». — Не дайте штруделю взять верх.

— Постараемся, — ответила Гамелина и расстегнула пуговицу на халате. — Маме привет. — И она слегка дотронулась до меня. — Дай мне пройти, Даник. Кто это придумал такие двери, узюсенькие?

— Пленные немцы, — хрипло сказал я и чуть отступил. Запах корицы и вербены усилился. Аня зыркнула на меня косым взглядом — словно «в три четверти», — и протиснулась мимо.

— Ну, пока, — буркнула она и зашагала по нашему длинному коридору, к дверям. Волосы тяжёлой чёрной волной укрывали Анины плечи, левое она задирала чуть выше правого.

«И ведь никакого общего будущего, — подумал я, — совершенно…»

— Анька, — сказал я ей вслед, она замедлила шаг. — Аня, — повторил я. Гамелина оглянулась.

— Спасибо за пирог, — сказал я. — Ты не хочешь сходить в Бульдозер? Там фестивальные дни, мне обещали четыре билета.

Гамелина дошла до дверей и открыла первую.

— Завтра скажу, — изрекла она многообещающе, совершенно скрытая полумраком. — Чао, персик.

И ушла.

VIII

«Тень человека имеет два значения: влюбленным предсказывает свидание, лишенным имущества — вечную пропажу».

Запись именно такого странного, чтобы не сказать больше, содержания появилась в «1973» за время моего отсутствия. Я осторожно спрятал Альманах на место — за пластинки.

В коридоре скрипнула дверь, и из кухни выплыли сначала мама, а затем бабушка — обе глубоко вздыхающие, обе трущие глаза. Бабушка ушла в ванную, зашумела вода.

— Вы там что, кидались песком друг в дружку? — спросил я.

По коридору пронеслась Бася, преследуя нечто неразличимое человечьим оком.

— Вот ещё глупости, — решительно ответила мама. — Почему сразу надо сказать обидное?

— Что обидного в песке? — поинтересовался я. В этот момент мама заприметила пирог.

— Просто день сюрпризов, — довольно улыбаясь, проворковала она, — какая прелесть! Но зачем ты втащил его в комнату? Хочешь, чтоб явились мыши?

— С детства, — ответил я, — их легче прокормить.

— Это тебе только так кажется, — интригующе сказала мама. — Однажды Аде мыши чуть губу не откусили!

— Она учила их, как правильно делать запасы на зиму? — догадался я. — Или рассказывала про мышцы и осанку?

— Спала, — сообщила мама. — А они подкрались.

— Я всегда знал, что она разговаривает даже во сне. Какой ужас, — довольно сказал я.

— Не говори глупостей, — равнодушно заметила мама и взяла пирог.

— Какая всё-таки красота! — Она придирчиво осмотрела выпечку со всех сторон. — Что, приходила Анечка?

— Нет, — раздражённо ответил я, — Екатерина Медичи!

— И ты не предложил ей чаю? — укорила мама. Я улыбнулся, погсил лампу и пошел вслед за нею на кухню.

— Ты же знаешь, — давясь хихиканьем, заметил я. — мадам всюду ходит со своим термосом.

— И не говори, — ответила мама. — В такой обстановке жила… невыносимой, то муж умер, то дети.

Она вооружилась ножом и нацелилась на пирог.

— Не стала бы на ночь есть ту здобу, — бабушка явилась как всегда неслышно и уставилась на гамелинское изделие неодобрительно. — Пирог чудовный, — нехотя выговорила она, — заманчивый. Просто мечтание.

Мама глянула на неё искоса.

— Пожалуй, вы правы, — раздумчиво сказала она. — Отложим его до утра, а то животы разболятся. — И она накрыла Анин «кухен» пластмассовой крышкой от бывшей хлебницы.

Чтобы не заветрился.

Мы живём на самом верхнем этаже — на шестом, в этом месте дом образовывает башню. Башню, увенчанную шпилем, в прекрасном стиле «слава победителям». Иной раз мне кажется, что конструктивистские стены нашего «Дома специалистов» раздражённо бурчат:

— Ананас! Ананас на шпиле — какое мещанство, фу!

— От «фу» слышу! — верещит сверху обдуваемый всеми ветрами фрукт, — я приношу в дом благополучие и достаток, и…

— Да ведь ты же не в доме, — ворчливо отвечают кирпичи и цемент, и недогоревшие в войну балки, — ты на самом верху.

— Вот именно, — гордо и опасливо фыркает ананас, — я отвечаю за весь дом, и к тому же в меня четыре раза попала молния, тугодумы.

— А в нас два раза бомба, — бурчат подавленно стены.

С нашего балкона отличный вид. И из моей «закаморки» тоже — в хорошую погоду можно увидеть вокзал. Но я редко разглядываю виды так поздно. Моё окно на запад — мало ли кого в нём можно увидать ночью.

Я сидел один на кухне. В кресле. Мама забыла на тумбе «Сагу о Форсайтах», от нечего делать я листал книгу.

— Ирен невыносима иногда, — бабушка устроилась напротив меня и умащивала руки зелёным кремом из тёмной баночки. Пахло дягилем и мятой.

— Что это вы подкрадываетесь, — буркнул я и захлопнул том, — заикаться скоро стану.

— Не станешь совершенно, — милосердно ответила бабушка. — Как тебе Сомс?

— Нудный тип, — определился я.

— Кровопивца, что пьявка, — согласилась бабушка.

— Вот и поделом ему эта Ирен, такая же точно, ещё и с претензиями, — продолжил я. — А вообще, подумайте, как замечательно — нажиться на чае.

— Галантный товар, — поддержала меня бабушка и завинтила банку с кремом.

— Что бы он сделал, если бы увидел наш чай, «Три слона», например? — хмыкнул я, — Джолион, в смысле.

— Мышлю, же одкинул^[47], — ответила бабушка и внимательно оглядела руки, — решительный менсчина^[48] был.

— Ой, да, такой поступок — выкинуть чай, — фыркнул я.

— Иногда, — медленно проговорила бабушка, — отказаться всегда поступок, например от подношений.

— Хм, — решился сказать я, так и не догадавшись, к чему она клонит. В этот момент в кухню вошла мама. Вся сонная и разомлевшая.

— Заходила к Тиночке, — заявила мама, борясь с зевком, — спит без задних ног. Бедная девочка, устала…

— Так много работает… — злобно сказал я.

Бабушка метнула в меня взгляд, больше похожий на копьё.

— Направду, — сказала она, — осень, короткий свет. Вся эта мгла. Тут устанешь.

— Ну, пойдёмте отдохнём и мы, — прозевавшись, сказала мама, — такой был фильм чудесный — всю юность вспомнила.

— Ты танцевала во второразрядном балете, и к тебе сватался капитан из Шотландии? — поинтересовался я.

— Почти так всё и было. Догада, — загадочно изрекла она и взяла хмуро разглядывающую пирог бабушку под локоть. — Идёмте, Елена Романовна. Вы сегодня столько трудились. Мне даже неудобно. Теперь спать и немедленно.

— Но что вы, что вы, Лика, — отозвалась бабушка, — мне то абсолютно не в тягость, ведь так помог Лесик, что рада.

Они ушли в мамину комнату — через несколько минут от оттуда донеслись голоса, бабушкино покашливание, затем свет погас.

Я отправился к себе, в «закаморке» было холодно, на кровати, компактно свернувшись, лежала Бася. Вокруг дома ветер высвистывал приближающуюся в клубах тумана Ночь Дымов.

На всякий случай я пошарил за книгами — ничего. Беспощадною рукою безжалостная бабушка реквизировала замечательную сонную бутылочку. Почти полную, кстати.