Страница 146 из 160
И она шепнула мне эти слова, не выпуская из поля зрения двойника. Тот собирал пылинки в горсть — и выпускал их в виде снега.
— Так просто? — спросил я.
— Просто и действенно, — ответила она. — В самом деле.
Вздохнула. Перекрестила меня. Ухватила двойника за руку и повела по лестнице, вверх.
Я пошёл следом…
— Аглая Александровна, — позвал я. — Бабушка!
Она оглянулась.
— Ведь он безымянный, — сказал я. — Они оба, вернее…
— Что ты предлагаешь? — спросила она.
— Давайте окрестим их, — предложил я. — Заодно и назовём. Именованное не страшно.
— Хм, — ответила призрак.
Спустилась вместе с двойником обратно ко мне и вошла в дом. Вроде как вернулась.
— Есть вода? — спросила призрак.
— Да, — ответил я и достал пузырёк со свячёной водой. Из шкафа.
Всё же мы были в моей комнате, хотя и на площадке черного хода одновременно — просто и невозможно, как и всё у нас, здесь. Ведь такое место в любое время…
— Это смертельная опасность, а значит, разрешено. Какие возьмём имена? — спросила она.
— Роман и Давид, — ответил я. — Пусть будут, как погибшие братья.
— Пусть, — улыбнулась она. — Второго Нина Климентьевна на место водрузила, его окрестим мысленно и словом.
И она брызнула святой водой на «не меня». Личина тут же спала, и худой нестриженый оборвыш явился нам во всей красе болотной.
— Крещу тебя, — сказала призрачная Аглая, — Давид, крещу тебя, Роман. Во имя Отца, Сына и Духа Святого.
И окропила «не меня» ещё раз и пустое место рядом. Я повторил таинство.
— Крещу тебя, Давид, — сказал я, — крещу тебя, Роман, во имя Отца, Сына и Духа Святого.
— Аминь, — сказали мы все.
— Теперь мы кумовья, — сказала она мне. — Любопытный случай…
И они ушли… Призрачная молодая женщина. И мальчик-подросток, призрак. «Не я».
А дверь пропала.
Я ощутил досаду, будто укол или напоминание. Хотя бы что-то… Дом в этом времени и состоянии поражал неестественной тишиной. И переходами… Из одной двери в другую, с этажа на этаж… Словно лисья нора — сто выходов и вход дискретный.
Я побродил по лесенкам ещё раз. Перелез по досточке и вышел к себе в комнату, в бывший чёрный ход.
Две девочки-оборванки, в опорках на деревянном ходу и каких-то странных куртках, по виду перешитых из шинельки, прятали что-то в стену.
— Если заховать как следует, то не найдут. Никто не найдёт, — сказала девочка повыше, в очках и вязаной шапочке. Светлокосая.
— Даже Ада? — бойко переспросила пигалица в платке. — Она эту свою бирюзу сквозь стены видит.
— Это не ее, — сказала девочка постарше. — Но увидит, только если постарается, а это невозможно.
— А я, — возражала меньшая, — говорю, не увидит. Не найдёт никак… Не она найдёт, вот.
Они сунули какую-то жестянку в проём, приладили кирпич…
— Я сделала всё, как сказали, — таинственно заметила очкастая. — Раствор и гипс! Сейчас заквецаем, а потом сверху сажей и как не было ничего.
— Как секретик, — сказала пигалица.
Девочки похихикали и ушли… К ногам моим упало откуда-то яблоко, второе, ещё три покатились по хлипким доскам над разбитыми пролётами…
Вспыхнуло… Вспомнил, как обжёгся: школа не началась, но август. Двор пустой и пыльный — все разъехались, сижу один. Надоедает повешенный мальчик. Предлагаю игру — плачет. Маленький он… Нахожу стёклышко, дальше — проще простого: вырыть ямку, выстлать дно листом, а дальше — что соберёшь. Колёсико, цветок, фант, бусина, дохлый жук, спички, фольга — уложить красиво и стёклышком накрыть, а там землёй засыпать, разровнять и сверху — мох. Это секретик… Его можно показывать — и не за просто так. Следует платить пустяк. И за чужой секретик тоже. Можно дать пол-яблока, пуговицу или копейку. А ежели секретик разорить — то всё равно пустяк дать надо, а не дашь — секретик вглубь земли уйдёт и там потонет. Скоро сам я, пятнадцати лет от роду, стану секретиком… Останутся от меня мелочи, сны, воспоминания — немногое, как раз для ямки. Оплавленный осколок сна…
Яблоки упали вниз, в пустоту — одно за другим… и третьим.
Где-то там, в шахте чёрного хода, а может, и ниже, донные напольные часы пробили семь раз, потом похрипели и пробили ещё пять. И потом — два. И снова — семь.
Время посмертия текло и длилось вокруг меня и дома, подобное сияющей ленте. Почти зримое…
Я закрыл дверь и открыл её снова. Почему-то оказался на чердаке — сквозь выбитые окна в нос шибануло гарью. И холодным ветром, просто ледяным.
Внизу, на площади, было шумно. Стреляли и кричали. Где-то на Ленской звенел трамвай. Пахло гарью. Возле бывшей Биржи ревел грузовик, пытаясь преодолеть крутой подъём. А со двора доносилась ругань, какие-то крики, я прислушался: во дворе, кто-то кричал по-немецки, лаяли собаки…
Я увидел, как на чердак выбрались девочки, тоже две, но другие. Крупная, уже оформившаяся, короткостриженая девица и мелкая, худенькая черноглазая девочка в белом берете, очень, кстати, чистом…
— Не отстанут! — сказала старшая. — Не успеем до лаза добраться. Тут нам, Лялька, и капут с расстрелом…
Вслед девочкам на чердак явился немец. Настоящий. В форме. Злой и запыхавшийся. С ожогами на руке.
Я решил вмешаться, ведь явно что угодно — и правильно, раз я тут… Я снова открыл дверь, прямо перед девочками…
— Чего не спрятались, дуры? — сердито спросил я. — Облава же… Хотите в Яр, да?
— Почему не в армии? — сурово ответила старшая. — Ты сам кто?
— И что это за штаны такие, синие? — поинтересовалась младшая.
— И подстричься надо, — резюмировала старшая. — Парни с чёлкой — как конь!
— Ты сама как пень с глазами, — сообщил ей я и втолкнул в дверь. — Быстро наверх и не оглядывайтесь…
За моей спиной раздался топот деревянных подошв по железной лесенке.
Дверь я захлопнул, даже с грохотом. И стал просить кирпичи: спрятать железо, спрятать дерево, скрыть для смерти путь… Смилуйся, скудель — если вкратце.
Разъярённый, потный, весь в пыли и паутине, немец тем временем оказался у самой двери и двинул ногой в неё, затем плечом упёрся, пытаясь открыть… Но дверь перекосило или заклинило, или кирпичи прислушались всё же. Ведь глина помнит, глина знает, глина пребудет в воде и огне… Дверь не открывалась… И он собирался стрелять, зашарил по кобуре… достал оружие… Я услышал щелчок — и даже не стал ни о чём думать, я заступил собою дорогу, протянул руки к нему, к офицеру, привлекая внимание к себе.
— Мне за тебя! — крикнул я. — Авдала!
И он увидел меня, выстрелил… раз и другой. Но своего не добился… Лишь причинил ущерб. Мне. И судя по всему — смертельный.
… Бог дал мне, меланхолику, природу, подобную земле, — холодную, сухую. Присущи таким тёмный цвет волос, скупость, жадность, злоба, фальшь, малодушие, хитрость, робость, презрение к вопросам чести и женщинам. Повинны в этом всем Сатурн и осень. Знак мой — Скорпион, и месяц — ноябрь.
В ноябре я умер. В обычный день, холодный и ясный, с низким серым небом. Скрытое пеленой солнце следовало пути своему неохотно, но отчетливо. Всё шло привычным чередом, навстречу длинной ночи. Но было обидно почему-то, и тянуло печалью отовсюду, словно холодком из-под двери, дымом от сожжённых листьев, или плотным духом пережаренного кофе из воскресных окон. Грусть не отпускала… до конца. Или память. А может, просто: не простившись — не пора…