Дни яблок

«И сама она сердцеедка, и Альманах у неё, — подумал я, — жрун сплошной!»

Книга впитала несчастный гриб мгновение спустя. Сочно отрыгнула. И перед Эммой явилось небольшое зеркало. Чёрное и тёмное. Скорее овальное, нежели круглое. Бронзовое, с едва заметной прозеленью, и тусклое. Неаккуратно сделанное, даже грубо.

— Представь, — сказала Эмма в эту тьму. — Только представь… Опять эти фокусы. — И она вздохнула.

— Ты не должна гневаться, — сказало ей зеркало. — Гнев отталкивает…

— Легко сказать, — отозвалась Эмма. — Мне иногда кажется… — она помолчала и улыбнулась криво, — создаётся впечатление… Я перестаю их понимать, этих, следующих. Разбавленная кровь. Сплошь.

— Перед лицом времени… — сказало зеркало. — Ты должна быть осторожна. Как и все мы.

— Всё должна и должна, — немного печально заметила Эмма. — Нечестно.

Из дальнего угла кухни раздался всхлип.

— Послушай, Анна, — ответила Эмма поначалу, разглядывая в зеркале видимую лишь ей, убийце, тень несчастного гриба, а затем и себя: вполоборота, в три четверти, анфас. — Вот, что важно знать: они приходят и уходят, мужчины эти. Мы всегда остаёмся, мы будем и были. Потом, правда, должны… Всяким детям… Но и это проходит. Решаемая проблема.

Аня снова вздохнула…

— Юлия своевольничала, — ответила Эмма. — Да. И не спорь. Я была вынуждена их разлучить. Но она восстала… И поплатилась. — Эмма вздохнула. — Однако слова её были сказаны, а дело сделано. Вернуть всё вспять я так и не смогла, и отца твоего больше не вижу — ни среди живых, ни среди мёртвых. И сколько Юлию не спрашивала, своего не добилась… А ведь предлагала же — не хочешь мужчину отдать, так дай потомство от него… Собственно, какая разница — чьё сердце…

Гамелина-младшая промычала нечто нечленораздельное.

— Вот и я говорю, — подхватила Эмма. — Дело само себя не сделает, — и она вынула из ниоткуда скосок. Нож из осколка косы. Тёмный, кривой, словно серп или коготь.

— Хай тoбi грець…^[170] — буркнул я.

— А? — снова спросила Эмма в пространство. — Да кто это бормочет всю дорогу? Ну, вот сейчас глаза найду и… — И она нацепила очки. Мне пришлось отступить в тень. Вернее, в их коридор. Там было темно и не страшно. Где-то за вешалкой скрежетал древоточец: маленький бессонный жук, прямое подобие времени.

Я был невидим, не жив и не у себя дома. И нечего ждать помощи от ведьмовских стен. Смотри, смотри ясно.

Я высмотрел ясно на их вешалке свой плащ и надел его. Чтобы уютнее… Ведь с той стороны вечно холодно и не знаешь точно, кого встретишь в долине теней.

В кармане плаща обнаружился молоточек — подарение из магазина «Поэзия». А во втором… Во втором кармане пальцы мои что-то кольнуло. Я пошипел, ойкнул и вытянул из кармана половинку гвоздя… Верное средство.

Тут за спиной моей скрипнули половицы — одна, вторая.

Я посмотрел налево, потом направо, потом прямо за собою — не поворачивая головы; и увидел девочку в пижаме. Синяя пижама в розовый горошек. Подкатанные штанины и рукава… Эмма привезла такие из Пярну когда-то… Одну Гамелиной-старшей, одну навырост — младшей. Майке.

— Даник! — прошептала Майка. — Чего ты ныкаешься?

— Не ныкаюсь, а наблюдаю, — строго сказал я. — А вот ты чего шаришься?

— Хотела попить водички, — тоненько просипела Майка. — А тут такое! Съесть хотят.

— Вот и я о том же, — краем рта заметил я.

— Твоё какое дело? — злобно шепнула Майка. — От тебя уже и тени нет.

— Хочешь, чтоб и с тобой такое случилось? — резонно спросил я.

— Ты дурной? — сипло поинтересовалась Майка. — Кому такое надо?

— Ну, тогда захватим власть, — предложил я. — Будет бунт, бесчинства, беготня. Хочешь?

— Да. А как? — спросила шёпотом Майка.

— Стань на одну ногу, другой рукой закрой глаз — и всё пройдёт, — не сдержался я.

— Это чтобы видеть невидимое, — легко отбилась Майка. — Ещё жгут лаврушку при том. Жуткая вонь.

— Ну, хорошо, ладно. Бздуры, бой и бестии, — сказал я ей. — Слово сказано. Открой шкаф. Зеркальную створку. Раз ты меня видишь, наверное же, не напрасно. Только тихо.

— Это я могу и знаю… — невнятно сказала Майка и… добавила к действиям несколько слов. Вышло действительно беззвучно.

Эмма сидела, нацепив на кончик носа бифокальные очки, и листала свой Альманах — водила по ободу зеркала пальцами и шептала слова. Очень старые и очень скверные — сплошь пагуба и боль.

Настоящая ведьма никогда не станет между двумя зеркалами… Это к несчастью нечисти, хотя про фортуну тут говорить и не приходится.

Майка приоткрыла створку шкафа. Эмма было повернулась на звук, почуяла неладное и глянула обратно — в своё зеркало. Задержалась на минуту, ища ответа или же спрашивая совет.

И я стукнул молотком по гвоздю. Маленьким амулетом по огрызку. Молот грянул — железо отозвалось радостью и вонзилось прямо в тень, Эммину тень на полу, в голову тени. Пронзило насквозь.

Эмма выронила сначала Альманах свой люстерный, затем глаза потеряла, то есть очки, потом подняла руки… Запоздало.

Из зеркала раздался вопль, оно спешно перекинулось книжкой, попрыгало по столу… И… и… изошло фиолетовым дымом, словно вымывались записи оттуда. Выветривались советы, уносилась ворожба. Скосок дрогнул и распался в ржавый прах.

Я стукнул по половинке гвоздя ещё раз, и ещё, и снова.

Эмма издала вой, затем кулём сползла на пол, изогнулась в безобразной спазме несколько раз, помолотила ногами по половицам, дёрнулась, обмочилась и затихла.

«Не я» исчез со стола, как и не было его — ни тени, ни венка, ни праха. — Подлец! — звучно сказал мрак у ног моих. — Мерзавец! Вы… вы…

— Да. Можешь называть меня на вы, — одобряюще сказал я.

— Выродок! — яростно вскрикнула тень.

— Думал, ты после смерти пройдёшь, — заметил я. — Даже вывел тебя из себя. Но нет. Теперь только вскрытие. Будем действовать по старинке. Выброшу тебя из твоего собственного дома…

Я нарисовал на стене дверь совиным пером, макая его в густую и чёрную кровь, бьющую из тени.

— Сейчас, — говорил я торопливо, — сейчас… Почти.

— Зачем это? — поинтересовалась Майка, задумчиво тыкающая в гневно молчащую сестру карандашиком.

— Я нарисую, — бормотал я. — Во-от так, да. Затем нарисованное открою — и выкину Эмму вон. За вредительство и общее людоедство. А рисунок смоем!

— Смоем? — тревожно переспросила Майка.

— Я сам смою, — быстро сказал я. — Не парься.

— А я что делать буду?

— Сторожить, — ответил я. — Если окончится… удачно, подарю тебе колотушку. Или колокольчик.

— А можно и то, и другое? — поинтересовалась Майка.

— Исключительно с крылышками и в чешуе, — быстро ответил я.

Эмма лежала на полу, тихая и розовая, словно спала.

— Слава Богу, что всё почти… уже, — сказал я. — Только я не очень жив… ещё. Почему-то… Сейчас мы её вынесем, и вот тогда… Наверное. Ты знаешь считалку эту, про зам…

И тут дверь изменилась. Выросла. Увеличилась, заставляя расти всё вокруг себя… створки её распахнулись — и с немалым грохотом в них, только-только бывших пряничной дверкой, ввалилась чёрная карета. Искры так и летели из-под красных колёс. Подобно вечной Охоте, колёса эти и рыдван на них волокли через пространство и вечность четыре конских костяка, укрытых черными же попонами, и сыпались из-под них вперемешку с искрами прах и дохлые мухи.