Дни яблок

— Спасибо, конечно, — благоразумно ответил я, вспоминая чёрные лапищи, — но что-то меня мутит как-то. Слабость.

— Просто попал под дождь? — предположила Эмма ещё ласковее.

— Уже высох. — ответил я.

— Может, ещё? Почему ты ничего не ешь? — спросила Эмма совсем тихо.

— Да неправда, я съел кусочек пирога, — сказал я, — даже два.

— Тогда выпей кофе, — предложила она. — А то будет сладкий привкус, пить захочется всё равно.

— Слышал, что чашки стоит ополаскивать кипятком… Перед кофе.

— Это если толстые стенки, наверное, — рассудила Эмма, — или керамика. Кто тебе такое сказал?

— Бабушка научила, — ответил я. — Прогретая ёмкость воспринимает по-другому… ну, что-то такое, физическое… Но я просто сахар добавляю и сливки.

— А это химия, — отозвалась Эмма. — Так ты варишь в турочке?

— Да нечего делать, варить в турке! Чуть глянул в сторону — кофе уже у ног, а потом всю кухню мыть. А кофейник на огонь, знай себе смотри, но если хочешь плиту вымыть, например… то можно дунуть в носик. Бабушка варит в кофейнике, кстати, и ещё есть варианты, немного дикие.

— А как там готовят кофе, расскажи, — попросила Эмма.

— Вы знаете, это странный рецепт, — ответил я. — Там надо кофе чуть ли не в кастрюлю с кипятком кидать, потом помешивать… черпаком. У бабушки вот, например, медный такой — там как раз вместимость — чашечка. Мешаешь его, вымешиваешь в этой кастрюле, пока не осядет, потом он, правда, всё равно на зубах скрипит. Так бы и плюнул…

— Есть много рецептов, — ответила Эмма, — ни один не точен.

— Вроде того… Надо брать, сколько возьмёт, — ответил я. — Но пропорцию не знаю…

Двойник, «не я», начал потихоньку воплощаться, привнося с собою сквозняк и неуют.

«Ты — это я, топчу тень твою… Ты — это я, топчу тень твою», — бормотало существо.

Я дёрнул хвост «сверкалочки» изо всех сил. И шепнул ей несколько слов. Старых. Они ведь самые надёжные. Правда.

Сверкалочка отозвалась на всё это известным манером. Сказала сердито: «Жжжжххрр», брызганула искрами и явила вспышку — яркую, словно давешние Крошкины трюки с магнием.

«Замри!» — прочёл мысль мою и выкрикнул ее. «Умри!», — ответил я ему.

«Воскресни!» — прошептал призрак, замахал руками и… рухнул на пол вместe со стулом — ослеплённый и озадаченный.

Эмма улыбнулась, очень нехорошо так. Светски.

— Что-то упало, — очень спокойно сказала она.

— Да, — бесцветно ответил я. — Стул. Сейчас подниму.

— Анна к тебе выйдет позже, — продолжила она, — как только допьёшь.

— Не жду её ни разу, — добросовестно соврал я. — Сейчас отдышусь и пойду, а то засиделся.

Я обошёл стол и взялся за стул. Чуть дальше, другим не видное, валялось тело призрака, «не меня». Внешне восковое и с заострившимся носом.

— Кстати, у вас кофе больничкой пахнет, — невежливо сказал я Эмме. — А ещё земличкой, зёрна плеснявые взяли, что ли? И… И… — И тут слепо шарящий «не я» схватил меня за руку… Пальцы у него были холодные, твёрдые и чуть влажные — что подтаявший лёд. «Ты — это я…» — крикнули мы одновременно, но я успел глаза закрыть вовремя и сказать: «Моя удача!» «Игра началась!» — просвистела нежить, и я поперхнулся. Изображение стало нечётким. А руки мои — прозрачными: я стал им, а он взял себе мою плоть. Всё съехало влево, вниз, медленно удаляясь, нехотя, словно исподлобья. Стало нечем дышать — до красной тьмы перед глазами. Пропала кухня гамелинекой квартиры, их неяркая люстра в оплётке, стол… Заполошно всклекотнула гортанной речью сова, засмеялась и сказала, словно в ответ ей, нечто дымное Эмма… Всё поплыло, понеслось, отдалилось, смешиваясь в крошечную точку… Я попытался удержать уплывающий свет, но не смог, попытался сказать в свою защиту слово — но дыхание иссякло… Затем услышал я, как горюют неумолчные гуси в вышине, ударил колокол единожды — и сияющая звезда с того же неба не отсюда больно уколола меня прямо в глаза… А дальше всплеск — и всё объяла тьма.

… Теперь я умер. Теперь я стекло, бывшее песком, вода, застывшая в оковах, колос ко снопу… Тела — моего двойника и моё, не видимое Эмме, плоско вытянулись на полу, словно окаменелость докембрия. Шкатулка. Панцирь. Кость.

— Жаль. — услыхал я и открыл глаза, вернее, увидел обмершее свое подобие у стола. Глаза у «не меня» были открыты, видимо, развоплотился «не я» с неприкрытым взглядом. — Жаль… — повторили вновь. С немалым трудом я повернул голову и увидел Эмму, она рассматривала Стиксу. Ныне павшую. Кровь от моей крови, слово от моих слов… Теперь. в посмертии, Стикса была невысокой, пепельноволосой, нестарой. В вязаных одеяниях, выкрашенных в чёрное, судя по виду — давно. Много тысяч лет тому… На подоле её накидки были вышиты сова, олива и…

Мгновение спустя Стикса стала ссохшимися останками, потом всё обратилось в пепел.

— Жаль… — в третий раз повторила Эмма, неторопливо взяла веник, совок, тщательно смела следы волшбы — и выбросила в мусор. Ещё и пол в этом месте протёрла.

— Прах, как говорится, к пыли, — сказала Эмма.

И подошла к моему двойнику. «Не я» лежал на полу и выглядел сломанной игрушкой, человекоподобной, бледной, лохматой и длинноносой.

— Славная отрава, — сказала Эмма над распростёртым двойником. — Надёжная! Рецепт, наверное, ромейский. Хороший старый. Как раз для хвастунов — называется basium… поцелуй… Хорошо, когда есть что-то неизменное, верное — перстень с ядом. Кубок с отравой… Пирог с нужной начинкой, в конце концов… Сейчас такое не купишь, сплошь пенопласт!

И она ткнула «не меня» носком туфли, кожаной туфельки в медной оковке.

— Ты не знал этого, потому что это — женская тайна. Не предвидел… Женская — значит ночная, — проворковала Эмма. А я чихнул.

Если вы не хотите испытать судьбу, никогда не надевайте левый ботинок раньше правого, не ломайте ножницы, не сидите за столом, не касаясь одной ногой земли — так вы можете не вернуться вовсе. Никогда-никогда. Ещё рекомендуется при доведении кофе до кипения говорить: «Aqua bora vini сага», — при помешивании: «Fexi patri exinabi», — при перевороте чашки с оставшейся гущей на блюдце — «Нах-рах-mах, veida Fantas».

А то отравят.

В гамелинской кухне двойник мой лежал теперь на столе, в крошках головой. Пятно от кофе не вытерли, вместо этого Эмма привела в кухню Аню — в черном платье старинном и сшитом тщательно, швом наружу. Босую, простоволосую и заплаканную.

— Знаю обычай, — сказала Эмма по-немецки.

Теперь-то мне было ясно всё без перевода и видно многое, как на ладони.

— Знаю обычай, знала его мать моей матери, в ты узнай, — и ткнула в руку Ане безвольную и плоскую ладонь «не меня». — Бледный жених, — продолжила Эмма. — Кто твоя избранница? Назови мне имя.

— Мою невесту зовут Аника, — сказал «не я» мертвым голосом, в не моя рука дрогнула. Не мои посиневшие губы улыбнулись.

— Вот твоя невеста, обряженная по закону, — сказала Эмма. — Ждала весь день, и ночь моя настала! Зажигаю огонь кресальный. Обряженная невеста — шёлк на тебе, первая нитка на шее. Кто твой избранник?

— Мой избранник Даник… — сказала очень бледная Аня и шмыгнула носом.

— Зову полночь. Святая Дева и Святой Михаил отвернулись. Обряженная невеста, вот трёхрядное ожерелье, в нём жемчуг — горькие слёзы, — сказала Эмма.

— Согласна на грех, — пробормотала Аня.