Страница 28 из 380
Через минуту, когда отделение собралось в полном составе, лейтенант выдал нам вводную, от которой волосы у меня на затылке встали дыбом.
– Бойцы! Наша непосредственная задача – прикрытие штаба. Также наше отделение рассматривается командованием, как резерв для усиления обороны на участках, где может наметиться вклинение или прорыв противника. Немецкая пехота приближается с юго-востока, – Верулидзе указал направление, откуда нам ждать врага, – Отделению занять позиции в пятидесяти метрах от штаба. Использовать естественные укрытия и отрыть стрелковые ячейки, если успеете. Вопросы?
– Товарищ лейтенант, – не удержался я, – мы собираемся обороняться здесь? А как же прорыв на восток, к своим?
Я совершенно не понимал, что происходит. Единственным нашим шансом был отход вглубь леса и внезапный рывок в неожиданном для противника направлении. Днем, конечно, шансов на успех было немного, но оставаться здесь, дожидаясь удара артиллерией, а, возможно, и кассетными авиабомбами…
– Таков приказ, красноармеец Нагулин, – В голосе лейтенанта лязгнул металл, – Основные силы сводного батальона займут позиции фронтом на восток по опушке леса и фронтом на юго-восток внутри лесного массива. Повторю еще раз, мы – охрана штаба и последний резерв командования, но ты, Нагулин, можешь понадобиться и на передовой, если появится вражеская бронетехника. Все, время вопросов истекло. Выполнять приказ!
Мы побежали занимать позиции. Почему подполковник решил остаться здесь и принять бой, являлось для меня полнейшей загадкой. Возможно, он знал что-то такое, что заставляло его так поступить. По вполне понятным причинам Лиховцев не мог знать обстановку лучше меня, а значит, либо он имел ложную информацию и действовал исходя из нее, либо у него был какой-то приказ, полученный еще до разгрома сто тридцать девятой стрелковой дивизии, и он его выполнял, несмотря на кардинально изменившуюся обстановку.
Я сильно подозревал, что немалую роль в действиях подполковника играет мнение капитана Клубнева, для которого любое отступление от буквального выполнения приказа означало, как минимум, вредительство, а в большинстве случаев – предательство.
Я видел, как немецкая цепь вошла в лес с юго-востока. До позиций занявших оборону красноармейцев им предстояло добираться минут пятнадцать. Фактически, только это время и оставалось у меня, чтобы придумать, как остаться в живых. Я смотрел вокруг, и мне было искренне жаль этих преданных своей Родине людей, подавляющему большинству которых предстояло погибнуть в течение ближайшего часа, честно выполняя приказ, который я считал откровенно преступным. В этой большой стране отношение к жизни солдата вызывало у меня едва сдерживаемое бешенство. Людей могли послать на смерть, даже не задумываясь о том, что ту же задачу можно решить куда меньшей кровью, если, вообще, сама задача имела смысл в текущих обстоятельствах, что бывало далеко не всегда. Но еще больше меня поражало то, что офицеры, отдававшие эти приказы, далеко не всегда были трусами. Зачастую они и сами были способны с готовностью отдать жизнь, выполняя даже совершенно бессмысленный на их взгляд приказ вышестоящего начальника. Что-то в советской стране вывихнуло сознание людей, не всех, конечно, но подавляющего большинства, и заставило их послушно идти на убой, искренне считая, что они выполняют свой долг перед Родиной. Впрочем, последнее утверждение можно было считать правдой. У солдата в бою нет возможности задумываться над осмысленностью приказов командира. Он должен их исполнять, и только тогда может быть достигнута победа. Но ведь потом, после боя, те, кто выжил, просто обязаны критически осмыслить случившееся и задуматься над тем, почему все произошло именно так, а не иначе. Но здесь, в стране победившего социализма, такого осмысления почему-то не происходило, и причин этого я понять никак не мог.
Погибать среди этих, пусть и неплохих, но, в общем-то, совершенно чужих мне людей, я не собирался. У них была своя правда и своя судьба, а у меня – своя. Но вместе с тем, мне было далеко не безразлично, останутся ли в живых мои товарищи, с которыми я вырвался из немецкой ловушки. Они прикрывали мною спину в бою, а для любого солдата, если, конечно, но не последняя скотина, это многое значит. Да и командиру разведчиков капитану Щеглову я искренне желал пережить этот бой.
Я внимательно огляделся вокруг. Лес, в котором мы оказались, был не слишком густым, но больших деревьев в нем хватало. Местность в этих краях в основном достаточно плоская, хотя невысокие холмы все же иногда попадаются, но наша позиция перепадами рельефа не изобиловала. Как часто бывает в лесу, какие-то бугорки и ямки, конечно, встречались, как и участки бурелома, но взгляд мой пока ни за что зацепиться не мог.
– Борис, Василий, – позвал я свих товарищей, считавшихся теперь вторым и третьим номерами расчета противотанкового ружья, – нам нужно укрытие. Скорее всего, будет артналет, а может и бомбардировка.
Оба красноармейца непонимающе уставились на меня. Типа, ты теперь командир – ты и приказывай.
– Выкопать ячейки мы уже не успеваем, – внутренне вздохнув, начал я, – да и лопат у нас нет. Так что бегом за мной – будем бревна таскать.
Ни топоров, ни пил у нас не имелось, так что приходилось подбирать упавшие деревья, и как есть волочь их к выбранной мной ямке. Время нас очень сильно поджимало, так что укрытие получилось весьма убогим. От прямого попадания снаряда или мины оно, естественно, защитить не могло, но я надеялся, что хотя бы от осколков мы будем частично прикрыты.
Остальные красноармейцы из отделения лейтенанта Верулидзе посматривали на нас, как на сумасшедших, да и сами мои подчиненные невнятно бухтели что-то себе под нос, сооружая бесформенный древесный завал вокруг неглубокой впадины в земле.
– Ефрейтор Нагулин, что здесь происходит? – услышал я голос лейтенанта Верулидзе, заметившего нашу бурную деятельность и подошедшего выяснить причину суеты.
– Расчет готовит позицию для противотанкового ружья, товарищ лейтенант, – четко ответил я, приняв стойку «смирно» и бросив руку к пилотке.
– Это – позиция? – скептически окинул лейтенант взглядом результат наших усилий.
Ответить я не успел. Рассветную тишину разорвала пулеметная очередь, и практически сразу весь лес к юго-востоку от нашей позиции взорвался треском винтовочных выстрелов и рокотом пулеметов.
Верулидзе сразу стало не до достоинств и недостатков нашего импровизированного редута.
– Отделение, к бою! – выкрикнул лейтенант и убежал куда-то в сторону штабного блиндажа, невдалеке от которого выбрали себе позиции остальные его подчиненные.
– Занять позицию, – скомандовал я и, подхватив «панцербюксе» забрался в нагромождение стволов и веток, окружавшее наше укрытие.
В принципе, внешний вид укрепления меня даже устраивал. Выглядело оно, если и не как естественный лесной завал, то уж точно не как оборудованная по всем правилам огневая точка. Учитывая яркую вспышку и грохот, производимые моим оружием при выстреле, дополнительная маскировка в виде торчавших во все стороны сучьев и сухих веток, казалась мне совершенно не лишней. Дело другое, что пересидеть за такой преградой серьезный артобстрел или бомбежку можно только при очень большом везении, но тут уж я ничего поделать не мог.
Пока в начавшемся бою для меня работы не просматривалось. Мы сидели в тылу, и внимательно прислушивались к звукам перестрелки.
Немцы, нарвавшись на огонь сводного батальона, настаивать не стали, и, потеряв несколько человек убитыми и ранеными, отступили, но не слишком далеко. Во всяком случае, огневой контакт они разрывать не спешили, продолжая обстреливать позиции людей Лиховцева.