Страница 42 из 45
— Дамир, ты не понял! — перебила я, ощущая, как сердце сжимается от боли. — Нет никого «мы»! Нет никакого плана! Всё кончено!
— Дина, послушай, — он резко подходит, хватает меня за плечи и, приподнимая, сжимает в объятиях. — Она же манипулирует тобой. По больному бьёт, на совесть твою давит. Эти слова свои как удочку закинула и ждёт, когда ты клюнешь.
— Дамир, я не собираюсь её обманывать. Во второй раз она меня не простит. Даже с ребёнком. — стараюсь говорить уверенно, но чувствую, как холодная волна отчаяния накрывает меня.
— Что ты этим хочешь сказать? — почти гневно процеживают он.
— То, что ты не хочешь слышать. Нас больше нет. Отношения закончились, и брак тоже. Я не буду твоей… женой. Её ненависть к тебе победила эту ненормальную страсть. — Мои слова, как удар молнии, заставляют наши сердца вздрагивать.
— Ты так называешь нашу любовь? — его голос полон разочарования.
— Да! Потому что это не любовь. Всё случилось слишком быстро. Я попала в круговорот твоих страстей. И не хочу убиваться, когда он ослабнет. Когда надоем тебе. Когда ты пресытишься мной. Асель права — ты жил всё это время без меня и так же проживаешь, а я… а я пока совсем не пропала в этом омуте, должна выкарабкаться из него, — говорю, и сама не верю своим словам, но в них звучит вся моя решимость. — Я приеду из Атырау, подам на развод и уволюсь с работы. Надеюсь, ты не будешь мне в этом препятствовать.
Дамир молчит, его губы сжаты в узкую линию, а глаза полны боли и растерянности. Я вижу, как он пытается собрать мысли, но всё, что он может сделать, это смотреть на меня с выражением, полным отчаяния и неверия происходящим. И под этой поверхностной ранимостью начинает проступать злость, его мускулы напряжены, а в воздухе чувствуется надвигающаяся ярость.
— Это твое окончательное решение? — его голос звучит тихо, но пугающе.
Я киваю, несмотря на внутренние сомнения. Это решение кажется единственным правильным.
— Да, Дамир, — говорю твердо. — Я просила тебя дать мне время, чтобы прийти в себя, успокоиться. Но ты шел напролом, стучал и тарабанил в дверь, залез на балкон. Тебе не важны мои чувства. Главное — это ты сам и твои желания. Ты довел ситуацию до такого состояния… Теперь всё кончено.
Дамир стиснул челюсть, его лицо исказилось в напряжении, а в глазах вспыхнул яркий огонь гнева. Каждое слово, произнесенное мной, как удар током, заставляет его сжимать ладони до боли в моих плечах.
— Твоя тетка права в одном, — его голос снова охрип, — ты слишком глупа и наивна, абсолютно слабохарактерная, чтобы оторваться от ее юбки и самой решать свою судьбу.
Я молчу, не зная, что ответить. Согласна с ним во всем. Возражать не пытаюсь. Так оно и есть. Он сам сделал меня такой.
— Что ж, Динара Анваровна, — нервно усмехается, — отныне только ваши желания и чувства.
Оглушительный грохот захлопнувшейся двери разрывает ту тишину, в которой он оставил меня секундами ранее, и вновь погружает в нее, заставляя чувствовать пустоту и горечь. Мне кажется, что в этом звуке содержится вся боль, которая накрыла меня. Это конец! Конец!
Глава 31
Время длится как нескончаемая пытка. Каждый день ломка накрывает меня с новой силой, выворачивая душу наизнанку. Я, словно наркоман, подсевший на самый опасный наркотик, теряюсь в туманном угаре боли и желания, где не осталось места здравому смыслу. Этот наркотик — любовь, разрушительный и безжалостный, заставляющий страдать от тоски по Дамиру: по его голосу и запаху, которые проникают в мои сны, по его обжигающим объятиям и страстным поцелуям, которые всё ещё ощущаю на своих губах.
С того самого дня, как он ушёл, громко хлопнув дверью, я не хочу есть, не могу спать, не знаю покоя и не вижу смысла своего существования.
Я смотрю в окно на людей, которые бегут по перрону в поисках своего вагона, всматриваюсь в их напряжённые лица и завидую их простым заботам, которые, кажется, касаются лишь хлеба насущного. Они не мучаются от любви, разрывающей сердце, от боли, терзающей сознание и душу. Горечь расставания не коснулась их, и мир для них всё ещё полон ярких красок.
— Можно? — мужской голос врывается в мои мысли, заставляя оторвать взгляд от окна. — У меня 15-ое место, — говорит мужчина средних лет, всматриваясь в таблички с номерами у нижней полки.
— Мужчина, может наверх полезете? — бесцеремонно просит Аселька.
— С какой это стати? — возмущенно спрашивает. — Я специально взял нижнее, чтобы не лезть
— А с такой, что мужик должен быть сверху, — недовольно ворчит она.
— Асель, я пойду на верх. Мне там даже удобнее будет, — говорю и быстро запрыгиваю на верхнюю полку.
— А мне и снизу хорошо, — бубнит мужчина.— Будут теперь мне всякие указывать.
— Это кто всякие? — заводится Аселя.
— Всякие барышни с аппетитными формами.
— Ты смертник что ли?
— Я Мухтар.
— Слушай сюда, Муха, будешь глазеть на племяшку мою, глазелки до Атырау не доедут, — грозно рычит. — Про формы он тут заливает, — нервно усмехается.
— Боюсь что не получится глазеть. — огрызается он, — Тут, куда не взглянешь, везде Асель.
— Чевоо? А тебя, дрыща, ещё и поискать надо в этом купе.
Я поспешно затыкаю уши наушниками, включаю музыку и отворачиваюсь лицом к стенке. Не особо хочется становиться свидетелем кровавой бойни в купе.
Поезд трогается и начинает покачиваться, утягивая меня в поверхностную дремоту. Мозг всё никак не хочет отключаться, до последнего цепляется за реальность, но монотонный звук рельсов убаюкивающе уносит меня в царство сна.
— Ну что, Муха, показывай, что там твоя жена приготовила, — за час моего сна бойня, похоже, закончилась перемирием.
— Почему сразу жена? Я не женат. Вот пирожки.
— Ой, бляя, на вокзале купил, что ли?
— Зачем на вокзале? — возмущается. — Мама напекла. У меня ещё голубцы и баурсаки есть. Тоже она приготовила, — гордо заявляет. — Будешь?
— Давай, давай, вытаскивай. У меня тоже аппетитная курочка есть, — слышится шуршание пакета. — А чего не женат-то? Развёлся?
— Не, не был женат никогда, — отвечает с набитым ртом.
— Ну да, зачем жена, когда мама есть, — говорит Аселька, жуя.
— Вот именно, — соглашается он.
— Но мать-то не вечна, Муха. Помрёт, кто о тебе заботиться будет? — усмехается.
— Слушай, Киселька, — говорит с поддельным восхищением, — ты такая прозорливая. Как я сам об этом не подумал?
— Вот! Слушай умных людей, — спокойно отвечает Аселя, словно и не было никакой “Кисельки”, за которую она могла и в челюсть дать.
Я на всякий случай разворачиваюсь и смотрю вниз, чтобы убедится, что дядя Муха жив и здоров, а не бьется в конвульсиях.
— Дин, кушать будешь? — Аселя подняла взгляд.
— Спускайся, дочка, — приглашает мужчина, — покушай.
— Нет, спасибо. Я не хочу — снова отворачиваюсь.
Аселя не настаивает, потому что знает, что в поездах я практически не ем и мало пью, чтобы лишний раз не бегать в туалет, который оставляет лишь чувство брезгливости, даже в таком новом и современном поезде.
Вновь монотонный стук колес уносит меня в безмятежные дали, из которых спустя время Аселькин хохот возвращает в реальность.
— Ты что, больной? — смеётся она. — Серьёзно улетел в трико и в сланцах? — заливается смехом.
— Ну да, поспорил же.
— Ну ты дурак! Поехать провожать друга и улететь с ним на спор в домашней одежде. И как ты вернулся?
— На поезде, как ещё? Двое суток корячился. На зарплату врача не налетаешься.
— Мда! Мамка твоя как это пережила? Дин, ты проснулась? — увидела она меня, ворочающуюся. — Весь день проспала, ночью что будешь делать? — голос её необычайно мягкий.