Шкурка бабочки

Сидеть дома одной, не думать о Маринке, смотреть телевизор, читать книжки. Все не так, все валится из рук, все неправильно: ты сама виновата, во всем сама виновата. Месяц потратила зря. Денег не заработала и, похоже, не заработаешь. Полезла спасать Марину, которая сама прекрасно справилась. Забыла, что должна думать прежде всего – о маме. Что скажешь, когда мама вернется из Греции? Сутками не открывать занавесок, не переодеваться, не выходить на улицу, в одной майке слоняться по квартире, курить найденную в мамином столе траву, плавать в обжигающе горячей ванне, пить черный кофе и чувствовать, что квартира наполнена серыми нитями паутины… опутывают тело, свиваются в кокон, катышками тащатся по паркету, словно ядро каторжника. Ты никогда ничего не достигнешь. Ты не можешь работать даже курьером. Ты ни на что не годишься.

Ты пробовала мастурбировать, но это помогало ненадолго. Тогда ты еще обходилась без дополнительных приспособлений, хватало фантазий. С детства нравилось воображать себя принцессой, похищенной жестокими разбойниками, или юной леди, проданной в гарем султану. Вычурность этих картин стала немного раздражать с возрастом, так что постепенно декорации потеряли свое великолепие, и все свелось к взаимодействию двух-трех тел, веревок, кляпа и кнута. Воображаемая мука лучше мыслей о том, что скажет мама, когда наконец вернется: боль и стыд те же, что и наяву, но в темных подземельях фантазий из них, словно в алхимической реторте, выплавлялось наслаждение. Оно накатывало теплой волной и отступало, оставив на прибрежном берегу обрывки мыслей, осколки образов, отчаяние столь плотное, что, кажется, его можно потрогать еще влажными пальцами.

Отчаяние? Нет, не отчаяние – тоска, концентрированная тоска, удушье, неумолчный шум в ушах, ток собственной крови, тьма, тьма, темное облако виснет на складках одежды, цепляется за выпуклости лица, за прилипшие ко лбу волосы, за обкусанные пальцы.

Однажды утром ты проснулась в луже крови. Подумала было, что началась менструация, но тут же поняла, что, засыпая, взяла в кровать нож и изрезала внутреннюю поверхность бедер. Ты ничего не помнила, ни в этот раз, ни в другие. По счастью, порезы были неглубокие, нож не задел ни одной вены, но ты испугалась.

Надо было сделать хотя бы что-то – и ты заставила себя выйти на улицу. В газетном киоске ты купила «Мегаполис-эксперсс» и случайная статья подсказала тебе ответ на вопрос «как быть?». Ты позвонила Маринке и уже через неделю познакомилась со своим первым любовником-доминантом. Его звали Никита – и тело до сих пор отзывается на это имя, хотя прошло уже восемь лет, Никита далеко, а все остальные товарищи по играм тоже не могут утешить. Ты убираешь в шкаф свои игрушки и говоришь, что завтра обязательно после работы пойдешь куда-нибудь в гости, просто чтобы не сидеть дома одной. Пойдешь в гости, там напьешься, вернешься – и сразу уснешь.

Хорошо бы сходить к Оле, думаешь ты, хорошо бы обняться перед телевизором, ни о чем не думать, смотреть «Реальную любовь» или еще какую мелодраму. Оля любит мелодрамы, как ты любишь итальянские фильмы ужасов. Хорошая идея, но ничего не получится – у Влада завтра день рождения, Оля обещала помочь, приготовить, убрать, помыть посуду. Взрослая женщина, а до сих пор не может отказать брату. Впрочем, да, ты тоже не отказала бы Леве, если бы он о чем-нибудь попросил. Жаль, это трудно сделать из Америки. Эй, Лева, хочешь я приеду к тебе в Нью-Джерси, помою посуду?

Да, Лева уехал, Никита уехал, Вика уехала, сколько других сгинули неведомо куда, а Маринка осталась. Ксения нет-нет да вспомнит тот давний случай, фальшивое изнасилование, детские обиды. Нет, на Маринку нельзя долго обижаться. В конце концов, одни девушки не могут сказать «нет», когда речь идет о сексе, другие любят, чтобы их били до крови – у всех нас странные вкусы, чего уж тут. Так что хватит сидеть, обхватив колени: возьми трубку, набери Маринкин номер. На что еще нужны старые подруги, если к ним нельзя пойти, когда тебя накрыло?

Алле, алле, говорит Ксения, попробуй только скажи, что как раз завтра вечером ты занята.

10

– Посмотри, правда, красиво? – и Марина приспускает майку с плеча.

У Марины красивая майка: любовник привез из Калифорнии, ручная, говорит, работа, делают бывшие старые хиппи, то есть просто хиппи, потому что бывшие хиппи все стали яппи, все стали ви-ай-пи, все стали си-и-оу. Майка в разноцветных разводах, говорят, кислотный стиль, Ксения впрочем, никогда не пробовала кислоты, она вообще не употребляет наркотиков, если не считать кофе, травы и чая. Она не пробовала кислоты, но знает слово «кислотный» и знает, что Марина любит это слово, хотя тоже, кажется, никогда не пробовала кислоты, впрочем, с Мариной ни в чем нельзя быть уверенным. На стенах висят кислотные картинки, монитор на барном стуле посреди комнаты показывает кислотные узоры, почти такие же, как майка ручной работы, которую подарил Марине ее калифорнийский любовник, такие узоры, что не надо никакой кислоты, говорит Марина и выдыхает сладкий дым.

В самом деле, красивая майка. Нетрудно заторчать с такой майки, что с косяком, что без косяка. А вот в офис в такой майке не придешь, это точно. Но Маринке не надо ходить в офис, у нее нет подчиненных, нет начальства, зато есть майка ручной работы, которую привез любовник из Калифорнии.

И вот она приспускает эту майку с плеча, посмотри, говорит, правда, красиво, посмотри, мне же самой не видно, скажи мне, как он там? Не так чтобы очень красиво, если честно: на матовой молочной коже расплывается большое красное пятно, облаком укрывая очертания татуированного дракона.

– Вау, – говорит Ксения, – просто супер. Но у тебя же раньше там бабочка была, куда ты ее дела?

Марина прячет плечо обратно под красивую майку, встряхивает соломенными волосами, смахивает пепел, – ой, как я давно не курила, – и улыбается:

– У меня была бабочка, но я забила ее драконом. Он вылупился из бабочки, как бабочка из куколки, понимаешь?

Конечно, чего ж тут не понять. Дракон из бабочки, бабочка из куколки, куколка из коробки.

– Помнишь, у Вики была первая в классе кукла Барби, кукла из розовой коробки, за безумные деньги из-за границы?

– Конечно, помню, – говорит Марина, – первую Барби не забыть, как первого мужчину.

Ксения смеется:

– У тебя-то уж точно мужчин было побольше, чем кукол.

– Прикинь, я была такая глупая, – говорит Марина, – такая дура, я так хотела девочку, чтобы ей достались мои куклы, а теперь я понимаю, что мальчик – это куда лучше, посмотри на него, ты только посмотри, всего девять месяцев, а уже видно – настоящий мужик, маленький китайский мандаринчик, апельсинчик мой, солнышко мое ненаглядное.

Подхватывает Глеба на руки, целует в маленький носик, в узкие глазки, в лопоухие ай-ты-мой-слоник ушки.

– Ма-ма! – говорит Глеб и снова уползает.

У Марины нет мебели, если не считать большого матраса в дальнем конце комнаты и барного стула, на котором светится монитор. Когда-то Марина называла это кибернетическим алтарем, и Ксения предпочитала не думать, какие обряды справлялись перед ним по ночам. И вот сейчас они сидят прямо на полу, на ковре, мохнатом и огромном, как шкура белого медведя, того самого, на котором и стоит наш мир – по преданиям северных народов, неведомых этнографам. Или, может быть, по этим преданиям, весь мир и есть спина огромного белого медведя, и мы ползаем в его шерсти, словно маленький Глеб по огромному ковру в однокомнатной квартире матери, которая сидит тут же, вместе со своей самой старой и верной подругой. На Марине красивая майка, ручная работа, любовник из Калифорнии, а Ксения как обычно в деловом костюме, при параде, в полной выкладке, боевой раскраске, властные губы, большие глаза, полчаса перед зеркалом по утрам. Когда Марина ходила в офис, она все равно не носила деловых костюмов, она была дизайнер, творческая девушка, почти богема, предпочитала этнический стиль, мужчинам это нравилось, ей это шло – впрочем, при чем тут стиль? Она всегда нравилась мужчинам, длинноногая, с ореолом светлых волос вокруг головы, с неизменной улыбкой, которую одни называли блядской, а другие – невинной.