Страница 53 из 56
«Извиняться? За что? Это Вы передо мной должны на коленях ползать, прощения просить, что осмелились моё имя в участке назвать! Вот увидите, чем всё кончится: только рога обломаете! У меня связи, так что приговор, считайте, уже выписан! Только рога обломаете!» — и, снова начав насвистывать, забарабанил в дверь.
Я опустился на нижнюю ступеньку и стал дожидаться, пока утихнет звон в ушах. Но не мог же я бросить дочерей и умереть в самый ответственный момент! Иногда в жизни только и остаётся, что просто выжить. Я напялил шляпу, чтобы скрыть холодный пот, капающий со лба, и медленно, мелкими шажками поковылял домой.
Амалия показывает Лие городские улицы, но та лишь кивает головой, продолжая слушать вопли своих горлопанов. Я машинально стискиваю правой рукой левую, хотя она давно уже не болит, поскольку Козимино оплатил мне коронарное шунтирование у лучшего во всём регионе специалиста. Да, одни боли со временем проходят, а вот другим и хирургической сталью не поможешь.
Не стану скрывать, Оли, я знал, чем закончился тот суд. Но что мне оставалось? Ты-то ведь была полна решимости двигаться дальше. Я словно в сети попал, и чем больше дёргался, тем сильнее запутывался. Как говорится, и на старуху бывает проруха.
74.
И на старуху бывает проруха. В детстве у меня перед глазами всегда будто горел огонёк, указывавший, каким путём идти, чтобы не ошибиться: как в делении двузначных чисел, даже тех, что с запятой. С возрастом этот огонёк потихоньку угас, и, раз обжёгшись на молоке, я стала дуть на воду. Сразу пожалела, что вернулась в Марторану, а после визита к Шибетте вообще перестала подниматься в старый город, ходила только вдоль моря, среди новых домов. И лишь однажды, набравшись смелости, заставила себя ступить на грунтовку, которую тысячи раз, в дождь и под палящим солнцем, топтала деревянными подошвами «стукалок». Столько усилий, и всё впустую: наш домик давно снесли, а твой огород разрыли, чтобы заложить фундамент новой панельной многоэтажки. Я пошла искать то, чего больше не существовало, и, разумеется, вернулась с пустыми руками. Потом ещё долго корила себя за то, что вернулась, а не уехала с вами поднимать Шибеттинины земли. Ты меня об этом не просил, ты вообще никогда ничего не просишь, но я-то знала, что тебе этого хочется: не зря ведь упоминал в телефонном разговоре, что дом большой, нашего прошлого никто не знает, а люди на улице не отворачиваются, в глаза смотрят. Вот я в конце концов и решила к вам перебраться.
А однажды услышала шаги за дверью — и сразу узнала их по сбивчивому ритму, спутнику всех моих детских игр.
«Открыто», — крикнула я из кухни, но с места не двинулась.
«Я ждал тебя, Оли», — сказал Саро, когда мы уселись по разные стороны обеденного стола.
Волосы он отпустил чуть длиннее прежнего, родимое пятно на левой скуле скрыла рыжеватая борода.
«Меня? И что тебе от меня надо?»
«Всё сразу, — Саро даже не улыбнулся: на его лице читалось упорство, свойственное тому, кто с самого рождения привык бороться сперва с собственным телом, а уж потом со всем остальным. — Что я могу предложить, ты и так прекрасно знаешь: отцовскую мастерскую, опилки в волосах, крохотный участок земли и огромную, полную любви страну, рвущуюся из моей груди ещё с тех пор, как мы давали имена облакам. Ну, и мамин секретный рецепт пасты с анчоусами, конечно».
Лучшие воспоминания детства! Нардина и дон Вито Музумечи, убежище от летнего зноя в тени огромного дерева у порога столярной мастерской, запах пилёной древесины — кедра, ореха, вишни, каждый раз новый, голос Нардины, зовущий обедать, а после — прикрытые по жаре ставни в спальне…
Неужели всё это может снова достаться мне, подумала я. Неужели Саро до сих пор способен, взглянув в небо, увидеть там облако в форме морленя? И ответила:
«Нет, Саро. Не сейчас. Ещё не время».
Саро молча коснулся моей руки и ушёл. Через пару дней я написала заявление на перевод, запечатала в конверт и даже положила в сумку, но шли недели, а до почты я так и не дошла. Зато через месяц заскочила в мастерскую и попросила Саро зайти снять мерки для встроенного шкафа. Несколько дней я следила за тем, как работает, — молча, ни о чём не спрашивая. Время для нас двоих летело быстро, редкие фразы тонули в тишине, а я, глядя на точные, скупые движения его рук, подгонявших доски, думала, что с легкостью доверю ему свои кости, хрящи, кожу и даже поры на ней. А он станет обращаться с ними так же бережно.
Когда работа была закончена и он спросил, какой цвет я предпочитаю, я лишь пожала плечами, как в тот раз, когда ты, папа, повёл меня в кондитерскую за сладостями. Я ведь так и не привыкла высказывать свои желания.
Саро почесал щеку, и мне вдруг снова ужасно захотелось узнать, правда ли его родимое пятно на вкус напоминает клубнику.
«Ну, а если бы это был твой дом, какой цвет ты бы выбрал?»
«Мне нравится так, как есть, — ответил он. — Разве что маслом пройтись, чтобы фактура заиграла», — и принялся рыться в горе банок с краской, стоящих на полке.
«Тогда пусть будет такой, как есть», — улыбнулась я, хватая кисть. Счастливая, как та девчонка, что красила вместе с тобой курятник.
75.
Твоя мать никак не могла взять в толк, с чего бы это её дочь тянет к мужским занятиям. Но, как говорится, каждому своё, а судить один Господь вправе. Возьми хоть Мену: как только та ни настаивала, чтобы Лия занималась балетом! А в девчонке вдруг проснулась страсть к теннису. И что тут возразишь?
Вот и сейчас, гляди: проезжаем мимо церкви, где тебя крестили и причащали, а мать твоя глаза опускает и будто ищет что-то в сумке, а руки впустую шарят. Что же, я её с полужеста не пойму, после стольких-то лет?
«Не люблю торжества», — сообщила ты по телефону, уже постфактум. О церемонии нам рассказала Мена, узнав от матери. В шесть утра, когда церковь ещё пуста, в присутствии всего пары свидетелей — Норы и Нардины. После благословения дона Иньяцио вы разошлись по домам: Саро — в мастерскую, ты — собираться в школу. Цветы из букета раздала своим ученицам, поиграла со ними в «любит не любит». Тут уж твоя мать смириться не могла: да как же это так, тайком, даже без исповеди, без причастия из рук Господа нашего! А платье, а приданое?
Амалия вздыхает и снова смотрит в окно. На память о церемонии не осталось ничего, даже фотографии. Не было ни рыдающей от избытка чувств матери на первой скамье, ни братьев-сестёр в качестве свидетелей, ни школьных подруг, ни Лилианы, несущей шлейф, ни родственников жениха, засыпающих новобрачных рисом на ступенях церкви, ни органа, ни хора, ни запаха ладана, ни служек, путающихся в слишком длинных облачениях.
И я не вёл тебя под руку к алтарю, чтобы вручить жениху. Ты вручила себя сама. Вернее, вы вверили себя друг другу. К добру ли, нет: разве отцовское дело судить? Похоже, набраться смелости отдать себя мужчине ты смогла только вдали от чужих глаз. Включая мои.
75.
К дону Иньяцио мы шли под руку, как будто уже успели стать мужем и женой и решили нанести ему визит только ради того, чтобы сообщить эту новость. Нора расплакалась — главным образом, кажется, потому, что рассчитывала на мою поддержку, а теперь осталась последней старой девой в городе. Нардина накануне вечером сходила в парикмахерскую, сделала завивку и даже накрасила ногти, хотя на рассвете в пустой церкви её усилий всё равно бы никто не оценил. Думаю, прожив столько лет общепризнанной уродиной, она решила, что прихорашиваться можно и для себя самой. А вот очарование дона Вито Музумечи с годами поблекло, будто выцвело. Время, проведённое вместе, сблизило их: как хлебный мякиш размывает чёткие карандашные линии, так старость смягчила её недостатки, а его красоту словно подёрнула дымкой. На церковной скамье они сидели рядышком, держась за руки, и в кои-то веки не обращали внимания на мнение соседей.