Олива Денаро

И знаешь, что в итоге, Оли? Тот сытно живёт, кто свой хлеб жуёт. Фортунатин новый муж на этом же заводе профсоюз возглавляет, и руки, в отличие от прежнего, распускает, только чтобы лишний раз женушку приобнять. Мена с Козимино нас каждое второе воскресенье на обед приглашают, и сдаётся мне, всё у них сладилось: эти двое сроднились, хотя ни жестом, ни словом друг другу не навязываются.

Знаешь, дети — как семена, что ветер к тебе на участок забросит, а они возьми и всходы дай: поначалу, пока не подрастут, даже и не поймёшь, что за плод принесут. Я думал, у меня три чахлых стебелька, а они, гляжу, могучими деревьями обернулись, вон, все плодами усыпаны. Выходит, и засоленная земля в свой срок родит.

72.

И засоленная земля в свой срок родит: этому меня научил ты, па, твои руки: копавшие, сеявшие, подрезавшие, поливавшие. Аккуратно, чтобы не помять лепестки, укладываю букет ромашек в сумку и, ускорив шаг, направляюсь к последнему пункту маршрута.

В классе я первым делом завела книжную полку и несколько горшков с цветами. И теперь в конце каждого дня кто-нибудь из детей читает вслух, а остальные занимаются растениями. Синьорине Розарии наверняка бы понравилось: кто знает, может, я и в школу вернулась только ради того, чтобы принести с собой память о ней.

Со временем среди учеников начали появляться и дети моих одноклассниц: две девчонки-погодки Крочифиссы, обе, в мать, смуглые, с глазами-угольками; старший сын Розалины — другой у неё ещё в детском саду, а третьего носит в животе; малышка Тиндары, светловолосая, зеленоглазая — эту я сразу узнала: как две капли воды похожа на человека с фотографии, которую её мать показывала мне возле церкви.

«А ведь ты была права, — откровенничает Тиндара, отловив меня после школы, когда заходит за дочерью, — это на мордашку его смазливую я купилась. Но как рот откроет, у меня аж свербит. Он мне — белое, я ему — чёрное, он мне — восход, я ему — закат. И потом, — она, оглянувшись, понижает голос, — я тебе вот что скажу: снаружи красота, а внутри-то пустота. Мои всё спрашивают, когда мы ей, — Тиндара кивает на малышку, — сестрёнку или братишку подарим. Так откуда сестрёнкам-братишкам взяться, если образ святой, считай, один только разок туда-сюда пронесли, а с тех пор я монашкой живу? Мужики — что арбузы: не попробовав, домой не тащи, а, Оли?»

Когда в классе появилась Марина, мне даже не понадобилось заглядывать в журнал. В первый же день она рассказала, что переехала из столицы, поскольку отцу после смерти деда пришлось подхватить семейное дело здесь, в городе; что скучает по прежним друзьям, но зато ​​может после обеда зайти в кондитерскую, и папа даст ей попробовать крема на кончике ножа. Худенькая, подвижная, глаза чёрные-чёрные. Возле школы её ждёт мать: невысокая, молчаливая, «серая мышка». Случайно встретившись взглядами, мы едва заметно киваем, приветствуя друг друга. Этой женщиной могла быть я.

А вот дети Мушакко ко мне не придут. Через год после того, как их брак с Фортунатой был аннулирован, он уже снова стоял перед доном Иньяцио: чуть полысевший, чуть погрузневший, невеста чуть помоложе. Но произвести на свет долгожданного наследника так и не удалось. Похоже, ребёнок, которого он лишил мою сестру, довлеет на ним куда сильнее, чем так и не обрушившееся проклятье.

73.

Вон он, дом Мушакко, в глубине улицы, нисколько не изменился. Но каким крохотным он теперь кажется! Сегодня здания в пять раз больше возводят в пять раз быстрее: ветхой роскоши пришла пора уступить место роскоши новой, как считаешь?

Я ходил туда на следующий день после Фортунатиного побега. Не знаю, чего пытался добиться: наверное, просто хотел понять, может, помирить — мне ведь тогда ещё казалось, что, приведя разумные доводы, можно добиться понимания. Как говорится, только гора с горой не сходится… Ну, и в очередной раз ошибся.

Пока по лестнице поднялся, чуть сердце не выскочило. А Геро меня ещё в прихожей полчаса продержал, только потом войти пригласил. Сам сидит на диване, сигару курит, винцо попивает. Мне не предложил, да я бы и не согласился.

«Придётся Вам кое-что мне объяснить, — говорю, а голос от ярости дрожит. Злюсь, правда, больше не на него, а на самого себя — не смог, не увидел, что за этими стенами творится. А он отвечает, что, получив Фортунату из моих рук, холил её и лелеял, как драгоценную жемчужину: так и сказал, веришь ли? Она же отплатила чёрной неблагодарностью и, вслед за сестрой, на полное безумие решилась — из дома сбежала. И он, конечно же, не сможет принять обратно женщину, которая целую ночь провела Бог знает где.

«Это вопрос чести», — говорит, и окурок в пепельнице тушит.

«Но Фортуната всю ночь была под моей крышей!»

«И Вы поступили дурно, приняв её! Нужно было тем же вечером вернуть мне жену! Я — человек благородный, аристократ, а не марионетка в руках вашей дочери! Впрочем, можете и дальше держать её у себя: теперь весь город узнает, что она покинула семейный кров и я больше не желаю с ней жить! Скажите спасибо, что в участок не иду! Этот брак с самого начала был фальшивкой, и я добьюсь, чтобы Священная Рота^[28] его аннулировала!»

Ноздри мне щипал сигарный дым. Оставаться в этом доме бессмысленно, всё равно что с мулом болтать: только зря слова и время тратить. Уж лучше пусть моя дочь живёт обесчещенной, но дома, чем в лапах этого типа, подумал я, когда, спустившись по лестнице с такой болью в груди, что зашлось дыхание, остановился у двери передохнуть и утереть капли пота. И тут мне навстречу, насвистывая, выскочил Патерно:

«А Вы что здесь делаете? — удивился он. — Мне что, уже и дорогого друга навестить нельзя, не нарвавшись в коридоре на засаду?», — и, подчёркнуто отвернувшись, начал подниматься по лестнице.

Я открыл было рот, но левую руку свело, а вместо голоса наружу вырвалось какое-то сипение.

«Я здесь не по Вашему поводу, и дела мои Вас не касаются», — вот и всё, что мне удалось выдавить.

Патерно остановился, обернулся.

«Неужели дату свадьбы назначили?» — поинтересовался он надменно и принялся с рассеянным видом разглядывать собственные ногти.

«Моя дочь за Вас не пойдёт, зарубите это себе на носу! Но если Вы…»

«Что ж, тогда говорить больше не о чем», — перебил он и продолжил подниматься, на сей раз куда быстрее.

«Постойте! Если Вы публично извинитесь перед ней и выразите сожаление, что силой лишили её невинности, мы снимем обвинения и суда не будет», — пробормотал я, а сердце под рубашкой колотилось как бешеное.

Патерно, косясь на меня с высоты первой площадки, аж скрючился от смеха. Ещё и носовой платок из кармана вытащил, притворившись, что слёзы утирает. Будто я анекдот рассказал, представляешь?

«Да что Вы говорите? Это шутка или всерьёз? О каких-таких сожалениях речь? Я в своём праве, и закон на моей стороне: я ведь на Вашей бесстыднице-дочери жениться хотел, шанс ей давал. Даже медовый месяц предлагал испробовать, чтобы она поняла, сколько упускает из-за своего упорства! Но нет, она решила повиноваться отцу, а не сердцу! Хотите по правде? Вы всё пытаетесь строить из себя современного родителя, а на самом деле даже хуже прочих городских стариков-лягушатников, ещё и дочь под свою дудку плясать заставили! Пускай лучше старой девой живёт, чем выйдет за того, кто Вам не нравится, так что ли? Это из-за вашей гордости Олива несчастна, а не из-за моей страсти! Это Вы ей жизнь сломали!»

И помчался вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Шаги отдавались гулким эхом, мешаясь с ударами моего смятенного сердца. Потом я услышал, как он, перегнувшись через перила, уже парой этажей выше, крикнул: