Олива Денаро

Я винила себя, поскольку однажды, вместо того, чтобы приглядывать за Фортунатой, пошла в гости к Саро поесть пасты с анчоусами, которую его мать, Нардина, готовит специально для меня. Такие лакомства мне по душе. Тогда-то Геро, должно быть, и воспользовался возможностью сунуть ей ребёнка в живот.

Как-то поутру мать вышла из дома в праздничном платье, а вернулась затемно. На следующий день Фортуната проснулась ещё до зари и села вышивать пару вязаных белых пинеток. Отец поглядел-поглядел, как она работает, потом спросил: «Пойдёшь за того синьора?» Сестра кивнула и снова потянула нитку с катушки. Через два месяца сыграли свадьбу, и с этого момента комната была предоставлена ​​в полное моё распоряжение.

Правила свадьбы таковы: надеть белое платье, подойти к алтарю и сказать священнику «да». Во время застолья синьора Шибетта, что живёт в богатом доме, куда мы с матерью ходим каждый год вытрусить матрасы и кое-что заштопать, разболтала всем и каждому: мол, отец Геро Мушакко в конце концов согласился только потому, что получил письмо от кузины, баронессы Карери, с которой связался приходской священник, дон Иньяцио, которого об этом попросила его экономка Неллина, приходившейся Фортунате крёстной, которую, в свою очередь, удалось убедить моей матери в тот самый день, когда она рано ушла из дома.

Новобрачная старательно делала вид, что не слышит пересудов, но тут уж не отвертишься. От былой чопорности не осталось и следа: швы подвенечного платья, казалось, вот-вот лопнут, только вовсе не на груди, а там, где белое кружево распирал крупный спелый арбуз. После свадьбы Фортуната переехала к Мушакко. Я не видела сестру месяца три, пока однажды утром Неллина не обнаружила её в ризнице, уже без живота и с перекошенным от боли лицом. Младенца при ней не было, а на руках и лице синели кровоподтёки: сказала, что упала с лестницы. Экономка немедленно сообщила обо всём баронессе, которая нажаловалась кузену, и тот велел сыну впредь поберечь жену. Фортуната вернулась домой, надела чёрное платье и так до сих пор его и не сняла. Гостей она не принимает и сама никуда не выходит, так что, по крайней мере, не рискует снова упасть. Геро же, напротив, целыми днями развлекается, в одиночку или в компании, словно так и остался холостяком, а проходя на улице, пялится на каждую встречную девушку, будто и в них хочет сунуть ребёнка.

3.

Меня у школы никто не ждёт. Из всех одноклассниц без сопровождения ходит ещё только Лилиана, но это дело другое, поскольку её отец, синьор Кало́, — единственный в городе коммунист. Синьора Фина, его жена, работает, как положено мужчинам, а его совершенно не волнует, что люди шепчутся, будто он не может содержать семью.

Моя мать говорит, хоть Кало носит бороду, очки и вообще выглядит образованным, но на самом деле просто шут гороховый: едва восемь классов окончил. Он просто помешан на общении с людьми и каждый второй четверг месяца устраивает собрания в старом сарае для рыболовных сетей на окраине города, у самого моря, чтобы обсудить проблемы Мартораны, будто это что-нибудь изменит. А только мир как стоял, так и стоит. Сколько языком ни мели, муки не будет. Так мать говорит.

Зато Лилиане от отцовского коммунизма сплошной выигрыш: можно сколько угодно гулять без сопровождающих, носить брюки, как мальчишки, читать фотороманы или журналы с колонками советов и фотографиями звёзд кино. А я вот в жизни ни единого фильма не видела: мать говорит, от кино один ветер в голове. Остаётся мне довольствоваться разглядыванием уличных афиш и срисовыванием фотографий в тетрадку, да и то тайком. Ещё Лилиана запросто болтает с мужчинами наедине, так что мне нельзя с ней общаться, поскольку она девушка легкомысленная. Но из всего класса только у нас с ней нет сопровождающих, и после школы мы проходим часть дороги вместе. Поначалу я не желала с ней даже словом перемолвиться, но потом она показала журнал с фотографией «красавчика Антонио» — того, из фильма^[3]. Я спросила, нельзя ли полистать, потому что от вида «красавчика Антонио» у меня мигом становится тепло в животе, а она не заставила себя упрашивать, просто подарила и сказала: мол, хорошими вещами нужно делиться, так учит нас коммунизм. И коммунизм сразу пришёлся мне по душе.

Журнал я сунула под блузку, а вернувшись домой, спрятала за отошедшей доской в изголовье кровати, где хранила тюбик c остатками помады, который однажды нашла в школьной уборной, и тетрадку, куда срисовывала портреты звёзд кино.

У учительницы начальной школы, синьорины Розарии, мы с Лилианой были любимицами: она стала чемпионкой по умножению, зато я побила её в синтаксическом разборе, и нам, как самым старательным, прикололи на белые халатики по звезде. Правила получения звёзд были таковы: читать без запинок, писать без помарок, считать в уме, а не на пальцах. В учёбе мы с Лилианой шли на равных, но она знала кое-какие политические словечки, подслушанные на отцовских собраниях, и, конечно, задирала нос. Я тоже решила подтянуться: учительница как раз принесла из дома несколько книг, поставив их на полку в глубине класса, чтобы мы могли почитать, когда захотим. Страницы в этих книгах были белые и гладкие, почти скользкие на ощупь, с цветными иллюстрациями, на которых животные разговаривали, совсем как люди. Но говорящие животные мне не по душе, поскольку вся их прелесть именно в том, что они молчат. Как мой отец.

А вот словарь мне понравился: в нём было столько неизвестных мне доселе терминов, нужных, чтобы сформулировать то, что человек имеет в виду, но не может объяснить! Как-то, забыв дома тетрадку по математике, я встала и сказала: «Синьорина, простите, я предала тетрадь забвению», — просто чтобы повторить новое выражение. А она, вместо того, чтобы отчитать меня, дала ещё одну звезду. И сказала, что культура спасает нас и уводит к новым берегам. Хотя я-то никуда идти не собиралась, мне просто понравилось, как звучит эта высокопарная фраза.

Когда синьорина Розария в конце четвёртого класса от нас ушла, книжки с картинками сложили в коробку и унесли. Словарь тоже исчез — со всеми новыми терминами внутри. К счастью, я успела переписать некоторую часть в тетрадку и могла щеголять ими, когда хотела. Люди, слышавшие это, поглядывали на меня с некоторой робостью, будто я какая аристократка. Все, кроме матери: когда она спросила, как мне новый учитель, заменивший синьорину Розарию, я ответила:

— Докучливый, — за что немедленно получила пощёчину и нагоняй по-калабрийски:

— Чтобы я больше таких вещей не слышала! Боже мой! Ты же девочка!

4.

Новый учитель был уже стар, звался синьор Шало́, а в школу по утрам приезжал из столицы на автобусе. Он много лет преподавал в Риме, на «большой земле», а теперь, ближе к пенсии, вернулся сюда, на Сицилию. Рассказывал, будто обедал ни больше ни меньше как с самим министром просвещения, а поскольку напоминал он об этом по крайней мере раз в день, мы прозвали его «синьор Минестроне^[4]».

Грамматике, как синьорина Розария, Минестроне учить нас даже не пытался. В первый же день он достал из потёртого кожаного портфеля тоненькую книжку с серыми, без картинок страницами:

— Пишите, девочки, — и принялся диктовать детский стишок «Прощальные слова белого халатика». Этот стишок, написанный каким-то его другом, так понравился Минестроне, что он решил задать выучить его наизусть к ежегодному экзамену.

Любовь моя, печальный день сегодня,