Страница 97 из 231
Так или иначе, мне в характиристику (которая была обязательна при защите диссертации) всё это вписали. Подписал начальник аспирантуры и профорг, который меня даже не знал. А комсорг (помните Сашу Лисицына, который учился в том же ВУЗе, что и я, и который потом стал директором нашего огромного института - ВНИИЖТа?), подписывать отказался, дескать, нужно разобраться. Он встретился со мной и сказал, что эту характеристику не подпишет, а руководство не напишет хорошую. И поэтому, бери, говорит, другую характеристику в другом месте, где сможешь. Я - к Фёдорову, покаялся, так мол, и так. Он, сощурясь, посмотрел на меня и высказал своё мнение:
- Ну и сволочи же у тебя друзья-аспиранты! Хорошо, если бы ты морду побил кому-нибудь, то это, может, так и надо было. Особенно автору анонимки! А то, что ты мог целиться из пистолета в аспиранта - не верю! Ты же мог запросто его побить, зачем же стрелять в него? Будет тебе характеристика!
Писал характеристику Игорь Андреевич Недорезов. Писал вдохновенно и художественно. Дмитрий Иванович прочёл, высказал мнение, что с такой характеристикой не кандидатскую, а докторскую степень нужно присваивать, причём без защиты. Добавил от себя, что я 'успешно сочетаю научную деятельность со спортом'. В конце дня я имел на руках блестящую характеристику из ЦНИИСа, подписанную руководством и сдал её в Совет. А 'плохую' характеристику продолжал блокировать Саша Лисицын, не давая ей ходу.
Итак, в 1400 - защита. Я принял 'на грудь' стакан портвейна для храбрости и пошёл в конференц-зал развешивать плакаты. Фильм отдал мрачному Лёше-киномеханику.
Члены Совета, покашливая, собирались. Среди гостей был мой дядя со своей женой, Лиля, и, специально приехавший из Тбилиси, Геракл Маникашвили.
По залу прошёл слух, что известный писатель Георгий Гулиа пришёл послушать защиту своего племянника. Члены Совета подходили к нему - поздороваться и выказать восхищение его произведениями. Это подняло мой, как сегодня скажут, 'рейтинг'.
Я бодро и, главное, громко сделал доклад. На сей раз без кавказского акцента, даже со столичным 'шиком'. Да и работа была, говорят, неплохой, много публикаций, ну а скрепер мой все члены Советы, если не видели на Опытном заводе, то, по крайней мере, слышали 'реактивный' свист его раскрученного маховика.
А в заключение я предложил членам Совета посмотреть фильм про испытания скрепера. Я нажал кнопку на пульте, в зале погас свет и пошёл фильм. Я так боялся, что лента оборвётся и остановится на кадре: 'Голосуй за!', но этого не случилось. Фильм я потом забрал у Лёши и уничтожил.
Все члены Совета поступили так, как рекомендовал им сделать 25-й кадр, и после подсчёта голосов меня стали поздравлять. Банкет был назначен вечером того же дня в ресторане Будапешт. Деньги привезла из Тбилиси Лиля, да и дядя помог. Всё было путём, Лиля танцевала с Недорезовым и с моими коллегами по лаборатории. Она блистала своей причёской и танцевальным мастерством - гимнастка всё-таки! Я постарался не 'нажраться' и не устроить дебош. Короче говоря, всё было неправдоподобно культурно!
Зато на следующий день была назначена пьянка в общежитии. Специально съездили на Рижскую за Серафимом, пригласили друзей во главе с Зайцевым, и жильцов общежития. Таню, к сожалению, пригласить было нельзя. Серафим тихо подошёл ко мне и грустно спросил на ушко:
- Что, Таню по боку, да?
Серафим знал, что я наметил отъезд в Тбилиси. Меня ошеломила такая постановка вопроса.
- Почему 'по боку'? Я буду постоянно приезжать, мы любим друг друга:
- Хорошо, хорошо, я пошутил! - засмеялся дядя Сима.
Пьянка была серьёзная, за сданные бутылки можно было приобрести ещё пять бутылок водки. Фотографии запечатлели наши пьяные рожи, восстановленную 'Данаю' над постелью Лукьяныча, латунную доску с надписью 'Мужское общежитие им. Дм. Рябоконя':
Я срочно оформлял документы Совета для ВАКа - нужно было успеть до новогодних праздников. К середине декабря всё было сдано в ВАК.
Бесплатный билет мой ещё действовал до конца года, и Лиля купила билет только себе. Наступил день отъезда - поезд отправлялся вечером.
Днём я купил цветов, вина, и зашёл попрощаться к Тане. Она лежала в постели похудевшая и осунувшаяся; глаза были в слезах, а подушка - мокрая. Я понимал, что поступаю как-то не так, а как нужно было поступать, никто мне не посоветовал. Бросить семью? Тогда плакали бы Лиля и дети. Бросить всех и смыться куда-нибудь на лесоповал? Нелогично. Продолжать этот 'марафон' долго было нельзя. Да и Лиля не могла оставаться в Москве - не было прописки.
Я поцеловал плачущую Таню, сказал, что буду часто приезжать (кстати, я так и поступал потом - в месяц раз, да приезжал!), и с тяжёлым сердцем ушёл.
Фёдоров и Недорезов негативно восприняли моё решение - уехать жить и работать в Тбилиси.
- Немудрое решение! - констатировал Игорь Андреевич.
- Нурибей, вам же будет там душно! - сказал своё слово Дмитрий Иванович, - вы же телом будете в Тбилиси, а душой в Москве! А в результате, вы обязательно снова вернётесь в Москву, только сделать это будет очень и очень непросто! Не вы первый, не вы последний!
Мудрый человек - Дмитрий Иванович Фёдоров, он как в воду глядел!
А пока, где-то счастливый, а где-то - с тревогой, что в чём-то допускаю ошибку, причём ошибку стратегическую, я уезжал с женой в 'солнечный Тбилиси'.
Глава 4. Я вспоминаю солнечный Тбилиси:
Тернистый путь к науке
Зрелость сразу не наступает. У нормальных людей сначала бывает младенчество, затем детство, за ним - отрочество, а потом и юность, которую энциклопедический словарь трактует как период жизни между отрочеством и зрелостью.
Так вот, обсудив вопрос своего перехода от юности к зрелости, я решил, что этот переход состоялся в конце декабря 1965 года. Таким образом, новый 1966 год я встретил уже не юношей, а зрелым мужем.
'Созреть' мне позволили такие жизненные события, как учёба в институте, спорт, женитьба и рождение детей, 'поднятие' целины и увлечение наукой. Окончательно 'дозрел' я, переехав в Москву, поступив в аспирантуру и защитив кандидатскую диссертацию.
Жизнь в общежитии, взаимоотношения с людьми различного возраста, общественного положения, мировоззрения, и даже пола, помогли мне, подобно швейцарскому сыру получить соответствующую зрелую кондицию и даже символические дырочки в сердце, оставленные любимыми женщинами.
Одна из этих 'дырочек' - крупная, ещё живая, растущая и ноющая, оставлена была любовью к Тане, моей общежитейской подруге и бывшей жене моего лучшего приятеля. Но я, забыв, что любовь - не картошка, предпочёл сохранить семью и 'бросил' любимую женщину. Оставил я и любимую работу, любимую Москву, позволив жене увезти себя на 'малую родину' - в Тбилиси. Долг для меня - прежде всего! Перед 'малой родиной', перед семьёй, перед грузинской технической наукой, которая показалась мне несколько поотставшей и требующей моей помощи.
Вот с такими благородными намерениями, втайне не веря в их серьёзность, я и прибыл в родной солнечный Тбилиси, как раз к встрече Нового 1966 года.
'Солнечный' Тбилиси встретил меня моросящим холодным дождём, слякотью на улицах, сырым промозглым ветром, нетопленой коммунальной квартирой и протекающими потолками. Две керосинки, не столько согревающие, сколько 'одорирующие' (понятие, обратное 'дезодорированию') квартиру, двое маленьких детей, бабушка, мама и жена в двух комнатах коммуналки, а также старая безногая соседка в крошечной третьей комнате - всё это несколько подрывало мой патриотический порыв.
Я уже не говорю о почти полном отсутствии 'в кране' воды, которую, в нашем случае, неизвестно, кто выпил. Речь идёт о холодной воде, так как горячей - в доме и отродясь не было.