Страница 96 из 231
Закусывали мы печенью трески, мёдом, который Фёдор налил в тарелку и накрошил туда хлеб, ветчиной и языковой колбасой, зельцем 'Московский' и копчёной треской, даже вонючим с плесенью сыром 'Рокфор', который Фёдор очень 'уважал'. Пили водку, ликёр 'Бенедиктин', кагор 'Араплы', который Фёдор очень даже жаловал, и красно-чёрное 'Саперави', причём мешали всё.
К шести часам, когда Таня приходила с работы, я сбегал к ней (практически только перебежав через улицу) и привёл её с собой к Фёдору. Таня очень нравилась Зайцеву. Он, нет-нет, да и положит ей тайно от меня, ладонь на бедро, и, зажмурившись, прошепчет: 'Прелесть!', на что Таня, смеясь, хлопает его по рукам и кричит:
- Прими клешни-то, Иваныч! А то пожалуюсь, кому надо!
Фёдор тут же убирал 'клешни', таращил глаза и виновато наливал вина. Давно уж нет Фёдора, давно прошли эти прекрасные, беззаботные дни:
По-науке сохраняется энергия, сохраняется масса вещества, никуда не девается даже молекула, даже атом, даже элементарная частица, даже фотон:А куда деваются счастливые и трагические минуты, героические и подлые поступки, куда делись 'и ты Брут:' Цезаря, и печальная улыбка Гаррибальди? Куда делась, наконец, моя сладкая как кагор 'Араплы' и такая же душистая, чувственная любовь к Тане, и её - ко мне? Ничтожный фотон воспоминаний - остался, а целая Вселенная - моей любви - исчезла? Быть такого не может!
Но философия - философией, а после трёхдневной голодовки и последующих возлияний у Фёдора, я не выдержал и отключился. И Таня, подняв меня на руки, как ребёнка, снесла вниз со второго этажа, перенесла через улицу и подняла к себе на бельэтаж. Раздела и уложила спать с собой.
Это был первый, и уже, наверное, последний раз в жизни, когда любимая женщина носила меня на руках!
Защита
Всю весну я готовил материалы к защите диссертации. Написал автореферат, после чего Учёный Совет официально утвердил оппонентов и день защиты - что-то в конце июня. В июле все массово уходили в отпуск, и уже кворума на Совете не соберёшь. Оппонентами утвердили известного учёного - доктора наук профессора Дмитрия Волкова и уже знакомого нам кандидата наук Бориса Вайнштейна. Отпечатали и разослали по списку адресов авторефераты, и я стал готовить плакаты к докладу. Двадцать - двадцать пять плакатов - это нешуточная работа месяца на полтора-два. Да ещё их надо было выполнить красиво - денег-то на художника не было.
И вот ещё что я придумал. Где-то я слышал, или читал в газете под рубрикой 'их нравы', про двадцать пятый кадр. Сейчас все знают про него, даже используют при изучении иностранных языков, а тогда это было совсем в новинку.
Писали, что некоторые 'недобросовестные западные фирмы' вставляют в киноленты, где в секунду проходит 24 кадра, этот 25-й кадр, например, с надписью: 'Пейте кока-колу!'. После чего все, кто просмотрят фильм с этими вставками, тут же гурьбой отправятся пить эту неведомую тогда кока-колу до полного мочеизнурения. При этом никто не осознает этого 25-го кадра, его просто невозможно заметить, но на подсознание он вроде-бы действует.
А если помните, у меня имелся фильм - 10-ти минутка про испытания скрепера, который я хотел показать на защите диссертации. И начал меня точить червь экспериментаторства - дай-ка, вставлю в этот фильм через каждые 24 кадра ещё один - с надписью: 'Голосуй - за!' Но что бы я сам ни сделал с плёнкой, мимо киномеханика ведь это не пройдёт.
Поэтому познакомился я с киномехаником, мрачным парнем по имени Лёша, и полушутя-полусерьёзно рассказал ему о моей затее. Лёша уже слышал про эти 'западние штучки' и заинтересовался. Мы выпили с ним за эксперимент, и он не только дал согласие на демонстрацию такого сборного фильма, но и обещал помочь.
Я изготовил бумажный плакат с чёткой надписью: 'Голосуй - за!'. Затем Лёша снимал этот плакат киноаппаратом что-то около минуты. Кадров получилось больше, чем надо. А потом мы нарезали весь фильм на кусочки по 24 кадра и вклеивали 25-й кадр. Заняло это часа два, причём на это время мы заперли монтажную комнату и никого туда не пускали. Коробку с фильмом забрал я, а плакат и лишние кадры мы уничтожили. Я попросил Лёшу держать язык за зубами, и он ответил: 'Могила!', сделав жест, как будто зашивает себе губы иголкой с ниткой.
Вот уже подходит июнь, я репетирую доклад и продаю по-дешевке своё сине-зелёное пальто - всё равно не пригодится! Я твёрдо наметил поле защиты ехать работать в Тбилиси под 'эгиду' (это такая мохнатая шкура, а в современном смысле - 'крыша') академика Трили. Пальто там или не нужно, или можно будет купить новое - у кандидата наук денег будет предостаточно (о, святая простота!).
А тут на последнее заседание Совета поставили защиту какого-то приезжего руководителя из филиала ЦНИИСа, а мою защиту перенесли на сентябрь. - Ну, чтож, в сентябре тоже не холодно, - подумал я, и на месячишко уехал в Тбилиси проведать семью. А заодно встретиться с самим академиком Трили, и об этой встрече я уже говорил.
В августе я опять был в Москве - готовил подзабытый доклад, а заодно продал Вадиму мой пистолет, чтобы вдруг по-пьяни не начать палить. И чтож, недели через две после этого я вижу - на улице близ общежития странную картину - бежит, вытаращив глаза, один наш аспирант - Галицкий, а за ним с моим пистолетом в руке - 'солидный человек' Вадим.
Повидимому, у моего пистолета было какое-то неведомое свойство возбуждать у владельца желание пострелять. Я остановил бегущего аспиранта, закрыв его своим телом, схватил Вадима за руку с оружием и помирил их с помощью магазина. Нет, не оружейного магазина с патронами, а обыкновенного - с водкой.
Но защита не состоялась и в сентябре - не все члены Совета вовремя вернулись из отпусков. Затем в октябре был ещё один фальстарт, и окончательно назначили защиту на 26 ноября.
Мы с Таней, предчувствуя скорую разлуку, почти не расставались, периодически рыдая друг у друга на плече. Была такая безысходность, как будто мы - не свободные люди великой страны, а какие-нибудь римские или, ещё хуже, восточные рабы. Семья, конечно, это святое, но не до такой же степени! Да и Таня, видя бесперспективность своего 'бой френда', как сейчас говорят, дала бы ему от ворот-поворот, да нет:
Потепенно становилось всё холоднее и холоднее. Я взял на опытном заводе телогрейку в которой работал в холодное время, но она была такая старая и замасленная, что к культурным людям, например, за отзывом или в библиотеку в ней не пойдёшь. А в начале ноября ударили 20-градусные морозы (это был 1965 год, можете свериться с лабораторией Михельсона!).
Пришлось идти на поклон к дяде и он, увидев мою телогрейку, выдал мне (на время!) кожаную дублёную куртку, подаренную ему друзьями - лётчиками. Мна она так понравилась, что я даже надорвал её и заштопал, а потом сказал дяде - вроде, такую и отдавать неудобно. Так и присвоил её насовсем.
Мокасины мои 'попросили каши', т.е. стала отваливаться подошва. Я вооружился шилом, очищенной медной проволокой, и так красиво подшил подошвы, что мне даже заказали пару такой обуви знакомые. Но теплее, правда, от этого мокасины не стали. Голову же спасала всё та же кепка из каракульчи, в которой я щеголял по Могилёву в качестве двойника донжуана-рецидивиста Наума.
За неделю до защиты приехала Лиля и остановилась у дяди Жоры. Я же чаще бывал в общежитии, т.е. у Тани, и Лиля решила не третировать меня перед защитой.
Итак, наступил день защиты - 26 ноября и в 1400 заседание Специализированного диссертационного Совета. А у меня и приличного костюма нет - одна заношенная куртка и красный пуловер, ещё от Вальки-директорши. Правда, белая нейлоновая рубашка в гардеробе присутствовала, но галстук был окончательно испорчен красным портвейном. Пришлось занимать костюм и галстук у коллег-аспирантов.
Да, насчёт коллег-аспирантов. В аспирантуру поступила анонимка (как говорил Лукьяныч - 'онанимка'), что я хулиганю в общежитии, веду аморальный образ жизни и даже целюсь из пистолета в аспиранта Уткина. Уткина вызвали, он подтвердил, что я целился в него, но не выстрелил.