Страница 49 из 58
А теперь, Ясик мой любимый, солнышко, радость моя! Я смотрю на тебя, на карточки твои и крепко обнимаю тебя и целую. Когда мы будем вместе, мы будем смеяться и радоваться, играть и слушать, как мамуся будет играть на рояле. И пойдем все вместе, взявшись за руки, гулять, собирать цветы и слушать, как птички поют и деревья своими листьями шумят. Будем гоняться друг за другом и, обнявшись, сидеть и рассказывать друг другу. И это будет наш праздник, и радостно нам будет. А теперь, когда я должен быть в Орле и не могу еще приехать, я думаю о тебе и ты думаешь обо мне, и я знаю, что ты будешь рад, когда придут к тебе слова мои, как я был страшно рад твоему письму, твоим словам дорогим.
Ваш Феликс
С. С. Дзержинской
[Орел, Каторжный централ] 4 января 1916 г.
Зося! Моя дорогая!
Два месяца назад 15(2) XI 1915 года я написал тебе и Ясику большое письмо и с тех пор получил открытку от 6/XII и хорошую карточку. Значит, письма моего ты не получила, а выслал я его заказным и был уверен, что не пропадет; а теперь я себя попрекаю, что в декабре не выслал хотя бы открытки. Ты прости мне, что я так редко писал… Моя жизнь – без жизни, о ней нечего писать… Я тут сижу вот четвертый год – никому не нужный, бессильный во всем. Ясик благодаря твоему уходу вырос за это время такой большой. Когда мы увидимся, когда прижму его к стосковавшемуся сердцу? Шиву этой мыслью, а вместе с тем действительность каждого дня столь чужда и далека от этой надежды, что кажется, будто никогда не придет эта сладкая минута…
В моей жизни нового мало, сижу теперь один вот ужо 2 месяца, чем очень доволен. Через два месяца мой срок за побег кончается (29/11 по ст. стилю), и меня, по всей вероятности, переведут обратно в Губернскую, чтобы там, должно быть, ждать конца войны. Надеяться раньше на суд невозможно. Время коротаю чтением. Привет сердечный семье твоей и знакомым.
Твой Феликс
С. С. Дзержинской
[Орел, Каторжный централ] 4 февраля
1916 г.
Дорогая моя Зося!
Месяц назад я написал горькое письмо, и в момент сдачи его я получил сразу 2 твоих и Ясика письма. Но написать новое письмо я уже не мог. Прости меня поэтому, но я так беспокоился, не зная, чем объяснить твое молчание, а воображение подсказывало всякие ужасы. Но все хорошо, что хорошо кончается. А твои 2 открытки от 4 и 7/1 меня еще больше успокоили. Ты, друг мой, не должна испытывать тяжелого чувства, когда думаешь обо мне, читаешь письма мои. Ведь что бы меня ни ожидало, какие бы настроения ни приходилось переживать, у меня никогда нет в душе бесплодных жалоб. И даже тогда, когда тоска как бы одолевает меня, все-таки в глубине души я сохраняю спокойствие, любовь к жизни и понимание ее, себя и других. Я люблю жизнь такой, какая она есть, в ее реальности, в ее вечном движении, в ее гармонии и в ее ужасных противоречиях. И глаза мои видят еще, и уши слышат, и душа воспринимает, и сердце не очерствело еще. И песнь жизни живет в сердце моем… И мне кажется, что тот, кто слышит в своем сердце эту песнь, никогда, какие бы мучения ни переживал, не проклянет жизни своей, не заменит ее другой, спокойной, нормальной. Ведь эта песня все, она одна остается – эта песнь любви к жизни. И здесь, в тюрьме, и там, на воле, где теперь столько ужасов, она жива, она вечна, как звезды: эти звезды и вся краса природы рождают ее и переносят в сердца людские, и сердца эти поют и вечно стремятся к воскресению. И когда небо безоблачно и вечером заглянет ко мне за решетку звездочка и как будто что-то говорит тихонько, когда, забывшись, я как бы вижу живую улыбку Ясика и глаза его, полные только любви и правды, когда живо вспомню лица и имена друзей, тех, кого люблю, – тогда на душе у меня так хорошо, так тихо, как будто сам я ребенок еще чистый и без лжи славлю жизнь, не помня о себе и своих мучениях…
В постскриптуме к моему последнему письму я советовал тебе, если только можно, вернуться на родину.[135] С тем, что наша переписка может затрудниться или вовсе прекратиться,[136] не следует считаться. Ты должна жить – вот самое главное и решающее.
Обо мне не беспокойся – я совершенно здоров, кашель не возвращается уже, в камере тепло (да и зима в этом году безморозная на удивление), топят достаточно, питаюсь тоже хорошо. Через 3 1/2 недели переводят меня, как я уже Писай, в Губернскую.
А теперь пару слов и все мое сердце, и все мои ласки Ясику нашему, которому купи от меня шесть цалусков,[137] – ведь я все-таки не так скоро увижу его. Солнышко мое, моя звездочка, Ясик мой милый, дитя мое, целую тебя крепко, я татусь твой, Фелек. Когда меня освободят, я сейчас же приеду к тебе, сяду на поезд, и он все ближе и ближе, к тебе меня будет везти и привезет к тебе, и ты выйдешь с мамусей мне навстречу, и я увижу первый тебя, и узнаю, и подыму высоко-высоко, и обниму крепко-крепко, и поцелую Яська моего горячо-горячо. Будь же здоровый и хороший и расти, Ясеньку мой. Твой татусь Фелек.
Как живет тетя Левицкая – или же ты с ней снова разошлась?[138]
Твой Фел[икс]
С. С. Дзержинской
[Орел, Губернская тюрьма] 13 марта 1916 г.
Дорогая Зося моя!
Уже две недели, как меня перевели в Губернскую… Распоряжением Сената дело мое и других передано в Московскую судебную палату, так что суд, наверное, будет до окончания войны. Ожидаю с нетерпением вестей от тебя, сам пишу только открытку – нет как-то настроения писать много. Жизнь мою знаешь, сижу в общей камере, нас 28 человек… Занимаемся немного, и время проходит. Я совершенно здоров. Целую Ясика крепко и обнимаю вас, сердечные приветы родным и знакомым.
Твой Феликс
С. С. Дзержинской
[Орел, Губернская тюрьма] 20 марта 1916 г.
…Я спокоен и не чувствую себя плохо. Время быстро проходит: почти целый день учу грамоте товарищей. На этой неделе, должно быть, переведут всех нас в Московскую Губернскую тюрьму (а не в Бутырки), так как Московская палата уже назначает наши дела к слушанию…[139]
Ваш Феликс
С. С. Дзержинской
[Москва, Губернская тюрьма] 14 апреля 1916 г.
Дорогая Зося!
Три недели уже, как я нахожусь здесь, и надеюсь, что на этих днях получу от тебя весточку. В самом непродолжительном времени уже будет рассмотрено и мое дело, но срок мне еще не объявлен. О приговоре ты, наверное, узнаешь из газетной хроники; говорят, что теперь приговоры по политическим делам не будут столь суровы, но об этом я меньше всего думаю и гаданьем вовсе не занимаюсь. Сижу я в одиночке, но вдвоем. Предпочел бы сидеть один, тем более что попал неподходящий для меня сотоварищ… Снова читаю, и время уходит, приближается развязка. Жизнь здесь по тюремному масштабу сносная, и я не так оторван от жизни вообще, как в Орле. Здесь живет, кажется, сестра моя Ядвися, она бежала из Вильно, но еще не знает, что я здесь. Я писал ей, и если она не уехала, то придет на свидание.
Твой Феликс
С. С. Дзержинской
[Москва, Губернская тюрьма] 1 мая 1916 г.
Дорогая Зося моя!
Я только вчера вечером получил твои письма от, 27/II и 15/III с цветками от Ясика. Теперь посылаю открытку, а после суда напишу больше. Я беспокоился сильно, но я знал, что письма ко мне задерживаются из-за моего перевода в Москву, и ждал терпеливо, и дождался. Много грусти и тоски чувствуется в письмах твоих и радости Ясиком. Я завидую тебе. Кажется, с какой безумной радостью я закопался бы где-нибудь в глуши вместе с Ясиком… где были бы только мы – целый мир, и теплые лучи солнца, и прохладная тень лесов, и вечно тихая песнь воды, нежные цвета лугов и неба.
135
В Варшаву из эмиграции. – Ред.
136
Посылать письма в Россию из Варшавы, находившейся тогда под немецкой оккупацией, было невозможно. – Ред.
137
Цалуски – мятные пряники. – Ред.
138
Условное выражение. Тетя Левицкая – «Левица ППС». В период войны 1914–1918 годов наступило сближение между СДКПиЛ и «Левицей ППС». – Ред.
139
Ф. Э. Дзержинский привлекался к ответственности по второму делу – за революционную деятельность в 1910–1912 годах. В апреле 1916 года его перевезли в Москву, где 4 мая 1916 года Московская судебная палата приговорила его к шести годам каторги. Он отбывал каторгу в Московской пересыльной тюрьме Бутырки, откуда его и освободила Февральская революция 1917 года. – Ред.