Золотой капкан

– Представьте себе вариант: в руки НКВД попадает информация, в которой говорится, что некий Алексей Малахов, лейтенант Красной Армии, добровольно перешел на сторону немцев. Информация будет подтверждена соответствующими документами, возможно, конфиденциального характера. А также фотографиями – например, Малахов в компании офицеров вермахта распивает бутылку шнапса, или Малахов обучается в разведшколе абвера. Как вам нравится такой кунштюк?

– Вы не посмеете… – У Алексея перехватило дыхание. – Это низко, подло!

– Ах, милый вьюнош! Кукольников скептически ухмыльнулся.

– Как вы молоды и наивны… Идет тотальная война, в которой человеческая жизнь стоит дешевле пистолетного патрона. Кто такой Малахов для системы НКВД? Не более чем мелкая букашка, которую можно раздавить походя. На всякий случай. Тем более, имея на руках такой компромат. Вы обречены, молодой человек. На вас вечно будет стоять клеймо предателя родины. Вы уже покойник: или вас расстреляют сотрудники НКВД, – это если вам удастся каким-то чудом упорхнуть от меня, или пойдете в печь крематория. Кукольников помедлил немного и добавил:

– Если, конечно, мы не договоримся…

– Вам не поверят! Меня знают многие, я воевал с финнами, я был ранен и получил награду…

– Еще как поверят, – уверенно сказал Кукольников. – И не таких орлов, как вы, Малахов, отправляли в Бутырку. А потом и дальше – за облака. Все эти Тухачевские, Косиоры, Каменевы, Зиновьевы… – где они теперь? Молчите? То-то.

– Все равно я не буду работать на фашистов! Алексей подобрался, как перед прыжком.

– Вы можете замарать мое доброе имя. Но перед своей совестью и Богом я чист.

– Ба, да вы верите в Бога! Это ново. В досье насчет вашей набожности не сказано ни слова. Вы очень скрытный и осторожный человек, Малахов. Это хорошо. Вам самое место в разведке. А если учесть знание языков… Нет, я просто не могу отправить в печь такой талант. Алексей угрюмо молчал. Он чувствовал себя опустошенным и выжатым, словно лимон.

– Значит, смерть вам не страшна и навет тоже? Тэ-эк-с… Кукольников смотрел на Алексея как воспитатель на неразумное дитя.

– А как насчет матери? – спросил он язвительным тоном.

– Причем здесь мать? – напряженным голосом спросил Алексей.

– Ну, не скажите. Очень даже причем… Кукольников ехидно покривился.

– Ведь она родила предателя, врага народа, – сказал он с издевкой. – А как с такими отщепенками поступают? До Алексея слова Кукольникова долетали как бы издалека. Все происходящее казалось ему дурным сном.

– Верно – ее заберут в кутузку и будут допрашивать, чтобы госпожа Малахова выдала всех сообщников сына. Подчеркиваю – всех! Кукольников резко взмахнул рукой – словно саблей.

– Ей много вопросов зададут, – продолжил он вкрадчиво, с иезуитской настойчивостью. – А поскольку сказать ей нечего, вашу маман будут пытать. Взгляд Кукольникова казалось проникал в мозг и Алексей опустил глаза.

– Долго будут пытать. Долго и изощренно. Спецы НКВД в таких вопросах могут дать фору сотрудникам гестапо… В глаза смотрите мне, в глаза, милейший граф! Вам неприятно то, о чем я говорю? Но это правда. Голая правда, черт возьми! Алексей вдруг понял, что Кукольников и впрямь не лжет. Если такая информация попадет в НКВД, матери несдобровать. Он уже был далеко не мальчиком и мог реально смотреть на вещи. Тем более, что под молот репрессий попало много ни в чем не повинных людей. Это Алексей знал наверняка. Война с финнами открыла ему глаза на многое. Понятно, что свои соображения он держал при себе. Воспитанный в патриотическом духе, Алексей был уверен только в одном: НКВД и Родина – совершенно разные вещи… Алексей какое-то время медлил, собираясь с мыслями. Письмо матери жгло ладонь, неприятная слабость вдруг вступила в тело. Ему дается шанс выжить. Но какой ценой? Лучше смерть! Смерть…

Но если посмотреть с другой стороны, какой толк от того, что его превратят в горстку пепла?

Нет, он должен сражаться! Если засыпать горсть песка в буксы паровоза, то через какое-то время состав может сойти с рельс. Вот он и будет крупинкой песка в механизме фашистского локомотива. Алексей наконец принял решение. В этот момент ему почудилось, что он летит в бездну. Алексей даже прикусил нижнюю губу до крови, чтобы вернуть себя к реальности. «Я ему наработаю… – справившись с волнением, подумал он с мстительной ненавистью. – В первую голову я должен узнать, чем занимаются на этой вилле, кто здесь живет. И нужно – обязательно нужно! – связаться с нашими…»

– Согласен… – не сказал, а скорее выдохнул Алексей.

Внешне он казался спокойным, но был неестественно бледный и какой-то заледеневший.

Глава 16

Савин от неожиданности растерялся.

– Простите, как это – Ахутин? – спросил он, глупо вытаращив глаза на старушку.

– Весь наш род опозорил… Агафья Ниловна тяжело поднялась со стула и прошла на кухню.

– Погодь маленько… – сказала она на ходу.

Савин потер виски, тряхнул головой – час от часу не легче: Ахутин – не Ахутин…

Агафья Николавна принесла с собой перевязанный шпагатом пакет, обернутый в порыжевшую от времени газету и перевязанный шпагатом.. В пакете были сложены облигации Государственного займа 1947 года, какие–то квитанции, старые открытки и письма, несколько выцветших фотографий.

– Вот он, антихрист окаянный, Влас Ахутин… Агафья Ниловна подала Савину небольшую любительскую фотографию.

– Старшего брата моего, Серафима, сын, – молвила она неприязненно. – Яблоко от яблони далеко не падает…

– Фотография довоенная? – спросил Савин, сравнивая фоторобот с изображением Власа Ахутина.

– Кажись, в тридцать восьмом… Да, точно, летом. В армию его не забрали.

– Серафим бумагу где-то выправил, что квелый он.

– Агафья Ниловна, а почему вы так, прямо скажем, не очень лестно, отзываетесь о своем родственнике?

– Леший ему родственник… Старушка принялась взволнованно перебирать бумаги на столе.

– Весь в Серафима, – сказала она с горечью. – Тот, почитай, всю жизнь деньгу копил правдами и неправдами, кубышки в огород по ночам таскал, закапывал, да жену свою Дарью, царство ей небесное, золотой души была, куском хлеба попрекал, пока она, голубка, на тот свет не сошла. И Власу все свое вложил. Такой же мазурик, как Серафим, вырос. Все норовил приглядеть, что где не на месте лежит… Да сколько веревочке ни виться, а узелкам счет точный всегда выйдет. Вот его в начале сорокового года и посадили; за что? – я уже и не помню. Глаза Агафьи Ниловны увлажнились и она достала носовой платок.

– С той поры и пошло у них все через пень да колоду: Серафим в сорок первом, весной, повесился, а Влас из тюрьмы бегал, да не шибко долго…

– Простите, я перебью вас, Агафья Ниловна. Я вот смотрю на фотографии Григория Фомича и Власа, и мне кажется, что они очень похожи. Не так ли?

– В детстве их даже соседи путали. С годами Влас вверх вытянулся, а Гришаня в плечах стал пошире, но ростом не вышел.

– Когда вы видели Власа последний раз?

Старушка ненадолго задумалась, а затем ответила:

– Давно. Помнится мне, в пятьдесят пятом… или в пятьдесят шестом, весной… да, в пятьдесят шестом, зашел он к нам: худой, заросший, в обносках с чужого плеча. И показалось мне, что до крайности напуганный – все в окно поглядывал; а ежели кто в дверь постучит, скукожится весь, да на кухню шасть. Сидит там, как мышь в загнетке, нос не кажет… Агафья Ниловна сокрушенно вздохнула.

– Мы, знамо дело, обрадовались, что он объявился – все-таки родная кровь, да и злобы, как у некоторых сродственников водится, промеж нас отродясь не было; каждый жил по своему уразумению, свою дорожку по жизни прокладывал, делить тоже было нечего. Пожил Влас в нашей квартире недолго, как потеплело, мы и распрощались. С тех пор о нем ни слуху, ни духу. В какую сторону подался, жив ли? – не ведаю…

– Агафья Ниловна, – Савин пристально посмотрел в глаза старушке. – Извините, пожалуйста, может я не прав, но мне кажется, что вы чего-то не договариваете…