Золотой капкан

– Но-но, ты, мать твою!.. – выматерился, зверея, Деревянов. – Поговори у меня, сволочь. Я с тебя шкуру сдеру.

– Успокойтесь, поручик, – миролюбиво сказал Кукольников. – Уважьте графское достоинство. Все-таки голубая дворянская кровь… – Он хищно осклабился. – Господина подполковника можно понять. Не так ли, граф? Думаю, что именно так. Поэтому во избежание недоразумений и насилия (поймите меня правильно), вы нам подскажете, где находится золотая жила. Мы в свою очередь гарантируем вам жизнь… и определенную долю в добыче. В этом я ручаюсь словом русского офицера. Условия, я считаю, вполне приемлемы.

– С каких это пор ищейки Жандармского корпуса стали считать себя русскими офицерами? – с издевкой спросил граф. – Право, смешно – слово жандарма…

– Значит, мирные переговоры закончились полным фиаско. Плохо. Для вас плохо, господин подполковник. Христоня! Положи-ка в печку шомпола. Придется вас, милостивый сударь, слегка подогреть, дабы освежить память и сделать более покладистым. Уж не обессудьте…

Пытка продолжалась не менее получаса. Граф скрипел зубами от боли, глухо стонал, но на вопросы Кукольникова упрямо не хотел отвечать. В конце концов он потерял сознание. В избушке отвратительно пахло паленым, и Кукольников вместе с Деревяновым вышли наружу.

– Христоня! Освежи графа, – приказал Деревянов, закуривая.

Поручик готов был лично разрезать графа на кусочки. Он ненавидел всех, кто был умнее его. А в особенности Деревянов не любил тех, кто имел большой чин, что у армейских считается признаком незаурядного ума или серьезных связей в верхах, что почти одно и то же. Деревянов всегда стремился к власти и чинам, но как-то так получалось, что он успевал только к шапошному разбору. Даже война с германцами застала его в диком захолустье.

Ах, как он мечтал попасть на фронт, чтобы заработать звание георгиевского кавалера и повышение по службе! Но все рапорты, в которых поручик просил отправить его в действующую армию, так и остались лежать под сукном до самой революции. И не потому, что он по каким-то параметрам не подходил командирам маршевых батальонов, формировавшихся на северных окраинах России. Просто Деревянова не любило и не жаловало начальство. Он всегда и со всеми был на ножах. Поэтому поручика и отправили не на фронт, а в самую, что ни есть, глухомань, где он должен был выполнять чисто гражданские обязанности. Начальство знало, на какую мозоль ему наступить, чтобы поручику было больней…

Но при всем том, Деревянову никак нельзя было отказать в храбрости. Что он и доказал не раз, когда примкнул к «белому» движению. Правда, потом он об этом иногда сожалел, но дело было сделано, и отступить он уже не мог.

Его командирами оказались те же самые начальники, что изгалялись над ним до революции. Однако, теперь поручик, уже не связанный присягой, мог наплевать на их указания и команды. Что он и сделал, сколотив свой личный отряд, от которого за версту несло анархией.

К нему шли те, которым не было места среди офицеров, готовых, не задумываясь, сложить головы за монархические идеалы. По большинству его подчиненным давно веревка плакала; многие из них были патологическими убийцами, которые только прикрывались лозунгами «белого» движения.

Нередко отряд Деревянова занимался откровенным грабежом. Но этому не мог помешать даже Кукольников, которого поручику навязало штабное начальство (ротмистр, кроме своих непосредственных функций, был в отряде чем-то наподобие большевистского комиссара). И поручик, и бывший жандарм знали точно, что их подчиненные, если не дать им возможности проявить свои злодейские натуры, тут же разбегутся. Поэтому, и тот, и другой смотрели сквозь пальцы на бесчинства казаков и офицеров отряда. Так обычно поступали начальники в древние времена, отдавая свои воинам захваченные города на разграбление.

– Крепкий орешек, – сплюнул Деревянов в досаде. – Держится за эту жилу, как черт за грешную душу. Не могу понять, почему он не согласен на наши условия?

– Все очень просто, поручик… Кукольников присел на чурбан у входа.

– Граф умный и мужественный человек, – сказал он, скверно ухмыляясь. – Он прекрасно понимает, что нужен нам до тех пор, пока мы не доберемся до золотой жилы. Вот и весь сказ.

– Ничего, скажет, уж мы постараемся…

– Ошибаетесь, господин поручик. Не скажет. Были уже на моей памяти такие твердокаменные. Правда, большевички, краснопузые, борцы за идею. Этот, вроде, должен быть послабее, голубая кровь, но поди ж ты…

– Так что же тогда делать?

– Все, что было до этого, – прелюдия к основным событиям, поручик.

– Как это?

– Очень просто. Жаль, что вы не изучали психологию. Занятная и полезная наука, смею вас уверить. Сейчас мы сыграем на самой слабой струне подобных твердокаменных типов – острому сочувствию к страданиям других. Тем более, когда страдать по его вине должен близкий ему человек, товарищ…

Макара Медова ввели в избушку, когда Христоня с помощью нескольких ведер воды привел Владимира в чувство.

– Ладимир! – в страхе закричал якут, увидев вздувшуюся и почерневшую от ожогов спину графа.

– Как видишь, твой «Ладимир» оказался больно несговорчивым, – с издевкой сказал Кукольников. Он придержал старого каюра за рукав, когда тот со слезами на глазах бросился к полатям, где лежал его товарищ.

– Поэтому во избежание дальнейших недоразумений, – продолжал Кукольников, – ты нам скажешь, где находится золотоносная жила. В противном случае мы продолжим эту вынужденную экзекуцию. Непонятно? То есть, еще больше подрумяним господина графа.

– Он не знает… – прохрипел с натугой Владимир. И выразительно посмотрел в глаза якуту.

– Тойон, моя не знает! Отпусти Ладимира! Каюр упал перед Кукольниковым на колени.

– Врешь, немытая морда! – пнул его ногой Деревянов.

– Христоня! Займись графом, – приказал Кукольников. Он поднял Макара за шиворот с пола и усадил на табурет.

– Смотри сам, до чего доводит упрямство, – злобно прошипел жандармский ротмистр над ухом якута.

Снова пошли в дело раскаленные шомпола. Владимир, прикусив губы до крови, молчал. Макар при виде такого изуверства потерял сознание и завалился на пол.

– Отставить! – прикрикнул Кукольников на Христоню. В этот момент вестовой достал из печки очередной шомпол, раскаленный докрасна, и, нехорошо ухмыляясь, направился к графу.

– Приведи туземца в чувство, – приказал ему Кукольников, кивнув в сторону якута.

– Значит, не скажешь, где золотая жила? – потеребил он за плечо каюра.

– Тогда пеняй на себя.

– Не знает он… – вновь захрипел Владимир, ловя взгляд Макара.

Тот давно все понял: Ладимир, товарищ, друг, не хочет раскрыть тайну, а значит, и он не вправе это сделать. И Макар прикрыл глаза, со свойственным якутам стоицизмом приготовившись к самому худшему, что бы ни выпало ему вынести в этот день. Но Кукольников не зря слыл одной из лучших ищеек Жандармского корпуса. Казалось, что он угадывает мысли графа. Иронично покривившись, ротмистр показал Христоне на Макара Медова. Казак сноровисто сдернул с него кухлянку, оголив якута до пояса.

– Придется и тебя слегка пожарить, друг ситцевый, – сказал ротмистр. – Не хотелось бы, однако ты не оставляешь нам выбора. Дождавшись, пока Христоня связал якуту сзади руки, Кукольников неторопливо вытащил из печки раскаленный шомпол и сунул его каюру подмышку.

Тот дернулся, вскрикнул, а затем тихо застонал.

– Оставьте его в покое! Не знает он, не знает! Изверги! – заворочался Владимир, скрипя зубами от боли в обожженной спине.

– Знает, дорогой граф, все он знает… Кукольников наотмашь хлестнул якута шомполом по обнаженной спине.

– Остановитесь! Довольно! Я покажу вам… это место…

– Вот так бы и давно… Кукольников самодовольно ухмыльнулся и бросил шомпол к печке.

– Развяжи графа, – приказал он Христоне.

– Только якутов вы отпустите, – сказал Владимир. Морщась от боли в спине, он растирал затекшие руки.

– Э-э, нет граф. Так не выйдет. До тех пор, пока вы нам не покажете…