Тени зимы

Однако еще не успев получить наше письмо, Мордред отправил еще одно послание, в котором извещал, что надеется приехать в Камланн весной или в начале лета, когда он приведет свое королевство в порядок настолько, чтобы можно было путешествовать спокойно. Артур тут же отправил сообщение Эогану, корабельному мастеру в северном Пиктленде, чтобы тот передал его недовольным правлением нового короля. При этом он выражал соболезнование по поводу гибели Агравейна, тем не менее, поскольку Мордред является племянником Артура, то и принят будет как таковой. Письмо было составлено довольно хитро. С одной стороны, если его перехватят люди Мордреда, ничего предосудительного они там не найдут. С другой стороны, недовольные Мордредом должны были понять, что, если Медро свергнут, репрессий не последует.

Причины отправки Мордреда из Камланна как-то подзабылись. В то время он был всего лишь частным лицом, а теперь ничто не должно было мешать отношениям с важным союзным королевством. Оставалось ждать весны или начала лета, чтобы посмотреть, как сложатся наши отношения теперь, хотя иллюзий ни у кого не возникало.

Зима выдалась какая-то горько-сладкая. Влажная, с большими снегами, перемежавшимися дождями: соломенные крыши Зала и домов потемнели, в комнатах стоял дым, поскольку очаги горел почти постоянно. В семье у нас настало некоторое потепление. Мордред — король у себя в Дун Фионне — это совсем не то же самое, что Мордред — воин в Камланне. Иноземных королей Братство не интересовало, если только они не собирались воевать с нами. Сторонники Медро совсем притихли. Но все равно все шло не так, совсем не так, как в дни войны или в первые годы мира, когда Камланн казался почти новым Римом. Постепенно мы начали понимать, что начали битву, которую весь мир давно уже проиграл, а у нас появился шанс выиграть. Мы сражались не за власть, золото или славу, но за сохранение Света, Империи, знания и справедливости, закона и мира. Сознание этого помогало даже среди невзгод, насилия и горя. Мир успел устояться, зато ненависть и недоверие поселились среди нас. Иногда нам казалось, что мы все еще безгрешны и способны сделать будущее таким, каким оно нам виделось. Мы устраивали пиры в Зале, праздновали Рождество и Новый год. Получалось намного лучше, чем во время войны или сразу после нее: все сверкало, казалось, даже лавки в нижнем Зале светились самоцветами. Талиесин пел о великих делах, совершенных нами и предками; от музыки и меда у мужчин кружились головы; слава прошлого казалась совсем близкой, и всем хотелось соответствовать ей.

Праздники кончались, и тогда Камланн представлялся отдельным от прочего мира, постепенно восходящим к Небесам. В ясные зимние дни, когда землю укрывал толстый снежный покров, я видела за дверью дома заснеженные поля до самого Инис Витрин; наст сверкал под солнечным светом ясным серебром. В крепости носилась детвора, играли в снежки, иногда проезжали воины на лошадях просто ради чистой радости движения, пара от дыхания и комьев снега из-под копыт. В домах у дымных очагов женщины пели за ткацкими станками, мастера работали за верстаками, иногда люди собирались вместе, смеялись и спорили. А я не знала, куда себя деть. Можно было бы присоединиться к любой вечеринке… Не хотелось. Зима — тихое время: урожай собран и заложен на хранение, все учтено и внесено в расходно-приходные книги, дань поступает. Путешествовать трудно, поэтому просителей мало, а послы, прибывшие из других королевств, дожидаются весны, когда море успокоится после зимних штормов, и можно будет вернуться домой. Было время посидеть с Артуром, послушать песни, почитать книги, купленные летом у странствующих торговцев. Да, зима — тихое время, но это спокойствие я ощущала как затишье перед бурей. Тем более, надо пользоваться временной передышкой. Мне казалось, что мы как-нибудь переживем шторм, когда он подойдет к нашим стенам. У нас еще есть силы.

Меня беспокоил Гавейн. Праздники прошли, а он оставался по-прежнему отстраненно-вежливым и сосредоточенным на смерти брата. Немного оживлялся только занимаясь с Гвином.

Мальчик очень хорошо учился в Камланне. Он догнал других ребят из крепости по владению оружием, постепенно они принимали его в свой круг. Он быстро рос, казалось, что любая одежда ему мала, но характер у него не менялся: он по-прежнему ровно и доброжелательно относился ко всем. Не менялся и его высокий голос.

В начале февраля мы с Гвином просматривали в Зале счета за предыдущий месяц. Вошел монах, остановился в дверях и начал высматривать кого-то. Гвин вскочил.

— Это отец Гилл из монастыря Опергелей, рядом с аббатством моей матери! — объяснил он мне, сильно волнуясь. Я-то смотрела на монаха с сомнением — монахи, как правило, бранили Артура, так что в Камланн забредали нечасто, все больше с какими-нибудь жалобами.

— Он, должно быть, привез новости. Привет! Отец Гилл, я здесь!

Гвин писал матери всякий раз, когда находил торговца или путешественника, который собирался отправиться в Гвинед и соглашался отнести письмо. Отказывались редко, ведь письмо было гарантией на ночлег и ужин, — конечно, благодарная мать просто так не отпустит путника. Но сам Гвин получил ответное письмо только однажды, тоже с каким-то случайным путником. Я поняла, что мать мальчика злилась на сына. Тот против ее воли сбежал учиться искусству войны. Наверное, поэтому она и не писала чаще. Но чтобы послать особого человека! Для этого должно было случиться нечто из ряда вон выходящее. Я испугалась за своего секретаря. Монах меж тем приблизился, и я увидела его лицо. Говорят, что хорошие новости бредут на двух ногах, а у плохих есть крылья. К тому же хороших вестей с таким выражением, как у отца Гилла, не передают.

Гвин тоже не оставил без внимания выражение лица монаха и не на шутку обеспокоился.

— Отец Гилл, что-то случилось?

Монах скользнул по мне недоверчивым взглядом, мельком взглянул на Гвина и отвернулся. Был он невысокого роста, светловолосый, простая черная мантия протерта на локтях и заштопана. Казалось, он не хотел говорить.

— Да что случилось-то? — потребовал ответа Гвин. — Мама больна? Скажите же, святой отец!

Монах шмыгнул носом и неожиданно обнял мальчика.

— Дитя мое, — пробормотал он, а затем, заторопившись, словно желая поскорее покончить с неприятной вестью, зачастил: — Гвин, мальчик мой, у меня плохие новости, действительно плохие. Твоя мать... она просила меня поехать сюда. Она заболела, три недели назад слегла с лихорадкой. Сначала она хотела просто повидать тебя… Ты же понимаешь, когда ты ушел, она огорчилась. Ведь ей так хотелось, чтобы ты стал священником. Но потом она сказала, что простила тебя, и что, наверное, действительно лучше, что ты здесь… это ее собственные слова.

— Да что случилось, скажите толком, святой отец! — прервал его Гвин. — Ну, у нее был жар, а потом? Ей лучше?

Отец Гилл жалобно заморгал.

— Она умерла, дитя мое, — сказал, наконец, монах. — Неделю и пять дней назад, в пятницу. Она прислала тебе свое благословение.

Гвин отвернулся, не обращая внимания на мою протянутую руку, и сел на скамью, обхватив голову руками.

— Да, такая вот быстрая лихорадка, — бормотал отец Гилл. — Несколько дней она не спала, а потом, за обедом на Крещение, упала. Мы отнесли ее в постель, а через несколько дней она умерла. Мирно умерла, и письмо написала. Она не хотела задерживаться в этом мире, спешила в другой. Она благословила тебя и пожелала тебе счастья… — монах замолчал, печально глядя на Гвина.

— Где письмо? — сдавленным голосом спросил Гвин.