История и память

Особенно интересным в качестве предмета наблюдения представляется время в рассказе. Харальд Вайнрих¹⁵ подчеркивал важность подчеркнутого выделения тех или иных времен в повествовании Используя исследование Р. Де Феличе о средневековых текстах, он привлек внимание к attaco di raconto («самое начало рассказа»), раз личая, например, начало рассказа в духе fuit (il у eut) и в духе erat¹⁶ (i у avait). Следовательно, прошедшее время - это не только то, что прошло; в своем текстуальном функционировании, еще до любого рода истолкования оно выступает как носитель религиозных, моральных, гражданских и т. п. ценностей. Таковы сказочное прошедшее время «Il était une fois...» или «En ce temps-1 ...» - либо сакрализованное прошедшее Евангелия: «In illo tempore...»¹⁷

Изучая в свете идей Вайнриха то, как выражено время в одной из сказок «Тысячи и одной ночи», Андре Микель обнаружил подчеркнутое выделение одного из времен арабского языка - mudi, выражающего прошлое время в форме глагола совершенного вида, указывающего на нечто совершившееся по отношению к подчиненному времени - mudan, которое обозначает время повседневного существования и выражает настоящее (или незаконченное прошлое). Поскольку прошлое обладает значением, Микель смог использовать этот анализ, для того чтобы показать, что данная сказка имеет своей целью, своей функцией рассказать неимущим арабам историю об арабах-победителях, предложить им прошлое, понимаемое как источник, основание, гарантия вечности¹⁸.

Историческая грамматика также может продемонстрировать, что эволюция использования глагольных времен и временных выражений в языке является проявлением эволюции коллективного отношения к прошлому, т. е. фактом социальным и историческим. Ф. Брюно, например, показал, что старофранцузскому языку (IX—XIII вв.) было свойственно значительное смешение времен, что прошедшее/настоя-щее (будущее) в известном смысле там не различались, что с XI по XIII в. наблюдается все возрастающее употребление imparfait¹⁹ и что в отличие от этого в среднефраниузском (XIV-XV вв.) просматрива ется более четкое определение точной функции времен²⁰. Поль Имбс также подчеркивал, что на протяжении средних веков, по крайней мере во Франции, речь становится все более ясной, более дифференцированной в выражении совпадения, одновременности, следования за чем-то, предшествования во времени и т. д. Он отметил также различные способы понимания и выражения отношения «прошлое/ настоящее», которые соответствуют разным социальным группам: время философов, богословов и поэтов колеблется между зачарован-ностью прошлым и порывом навстречу будущему спасению - время упадка и надежды; время рыцаря является временем быстроты, однако оно легко сбивается на движение по кругу, смешивая разные времена; время крестьянина представляет собой время размеренности и терпения - время прошлого, в котором ищут опору для настоящего; время буржуа, конечно же, является временем все в большей степени различающим настоящее/прошлое/будущее и все более решительно ориентирующиимся на будущее²¹.

Наконец, Эмиль Бенвенист проводит существенное различие между 1) временем физическим, непрерывным, единообразным, бесконечным, линейным, допускающим произвольное деление; 2) временем хронологическим, или событийным, которое, будучи социализированным, становится временем календарным; 3) временем лингвистическим, центром которого является настоящее момента высказывания, время говорящего. «Единственное время, которое не отделимо от языка, - это осевое настоящее время речи, и это настоящее всегда подразумевается. Оно определяет две другие временные отсылки; последние с необходимостью оказываются проявленными в означающем и, в свою очередь, выявляют настоящее как некую линию раздела между тем, что уже не есть настоящее, и тем, что им вот-вот станет. Эти две отсылки обращают нас не ко времени, а к взгляду на время, брошенному из настоящего либо назад, либо вперед»²².

Итак, поскольку историческое время чаще всего выражается в форме рассказа - как на уровне историка, так и на уровне коллективной памяти, -ΌΗΟ содержит в себе постоянную ссылку на настоящее, неявно выраженную фокусировку на нем. Истинность этого вывода становится особенно очевидной, когда речь идет о традиционной истории, которая долгое время по преимуществу была историей-рассказом, неким повествованием. Отсюда та двусмысленность исторических текстов, в которых, как представляется, предпочтение отдается прошлому; такова программа Мишле: история как «целостное восстановление прошлого».

3. Прошлое/настоящее в первобытном мышлении

Различение прошлого/настоящего в «холодных», по терминологии Леви-Стросса, обществах по сравнению с обществами «горячими» выражается одновременно и слабее, и иным образом. Слабее оно, поскольку важнейшей ссылкой на прошлое является ссылка на мифическое время - творение, золотой век²³, а время, которое, как предполагается, протекло между этим творением и настоящим, обычно представляется «сплющенным». Отлично же оно потому, что «свойство первобытного мышления - быть вневременным; оно стремится воспринимать мир и как синхронную, и как диахронную целостность одновременно» [Lévi-Strauss, 1962. Р. 348].

При помощи мифов и ритуалов первобытное сознание устанавливает совершенно своеобразную связь между прошлым и настоящим: «Мифическая история парадоксальным образом отъединена от настоящего и присоединена к нему... Благодаря обряду, "отъединенное" от мифа прошлое оказывается сочлененным, с одной стороны, с биологической и сезонной периодичностью, а с другой - с "присоединенным" прошлым, которое объединяет мертвых и живых всех поколений» (Ibid. Р. 313).

Если говорить об австралийских племенах, то у них различают исторические, или мемориальные, обряды, «воссоздающие освяще ную и благостную атмосферу мифических времен - как говорят австралийцы, "эпохи грез", - как в зеркале, воспроизводящие протагонистов этих времен и их великие свершения» и «переносящие прошлое в настоящее»; и обряды траурные, которые «соответствую противоположному подходу: вместо того чтобы поручать дело персонификации далеких предков живым людям, эти обряды обеспечивают превращение в предков тех людей, которые перестали быть живыми» и которые, следовательно, переносят «настоящее в прошлое» [Ibid. Р. 314].

Обряды племени само из Верхней Вольты, связанные со смертью, которую пытаются отсрочить при помощи жертв, обнаруживают «...некую концепцию имманентного времени, не подвластного правилам хронологического разделения»²⁴, или, скорее, концепцию «относительных временностей».

У племени нюэр, как и у многих других «примитивных» этносов прошлое измеряется соответственно возрастным группам: первое прошлое, содержащее малые группы, быстро исчезает «в таинственных далях былых времен»; второе прошлое образует «историческое время - последовательность значительных и важных для племени событий» (наводнения, эпидемии, голод, войны), - которое восходит к гораздо более ранним временам, чем историческое время малых групп, но, безусловно, ограничивается пятьюдесятью годами; затем идет «уровень традиций», на котором история «входит в состав мифического комплекса»; над ним открывается горизонт чистого мифа, где перемешаны «мир, народы, цивилизации», которые «начиная с одного и того же бессмертного прошлого существуют одновременно». Для племени нюэр «толща времени неглубока; то, что можно принять за историю, сводится к отсчету одного века назад, а традиция отмеривает нам с походом только 10-12 поколений в структуре родства... Судить о том, насколько невелика глубина времени нюэров, можно узнав, что дерево, под которым обрело свое существование человечество, еще несколько лет назад стояло на западе страны!..» [EvansPritchard, 1940. P. 128-133].