Страница 10 из 94
5. Эволюция отношения прошлое/настоящее
в европейской мысли от греческой античности до XIX в.27
Представляя коллективное отношение к прошлому, настоящему (и будущему) схематично, можно сказать, что в языческой древности преобладали переоценка прошлого и идея об упадочном характере настоящего, что в средние века настоящее оказалось раздавленным, с одной стороны, тяжестью прошлого, а с другой - надеждой на эсхатологическое будущее, что в эпоху Возрождения, наоборот, основная ставка делалась на настоящее и что в период от XVII до XIX в. идеология прогресса ориентирует оценочное отношение к времени в направлении будущего.
В греческой культуре чувство времени обращается либо к мифу о золотом веке, либо к воспоминаниям о героической эпохе. Даже Фукидид видит в настоящем лишь ушедшее в прошлое будущее28и полностью от него абстрагируется - даже когда признает его поглощенным конкретным моментом, который уже стал прошлым29. В римской историографии доминирует идея о высокой нравственности древних, и римский историк всегда в большей или меньшей степени является laudator temporis acti - расточающим хвалы прошлом по выражению Горация. Тит Ливии, например, который в своем труде пишет о «реставрации» Августа, восхищается «наиболее отдаленным прошлым», а в качестве руководящей идеи в «Предисловии» выдвигает тезис об упадке, который имеет место при переходе от прошлого к настоящему «...и которому мы мысленно подчиняемся, - что сопровождается незаметным ослаблением дисциплины, проявляющемся сперва, так сказать, в нарушениях морали, затем во все прогрессирующем ее разрушении и, наконец, в стремительном ее распаде - с тем чтобы достичь нашего времени...»
Пьер Жибер, обратившийся к Библии с целью изучения времени зарождения истории, в качестве условия, при котором коллективная память о прошлом становится историей, выделил ощущение непрерывности и обнаружил его в факте установления монархии (Саул, Давид, Соломон). «Именно институту монархии следует приписать обретенное израильтянами ощущение подобной непрерывности в познании своего прошлого, ибо даже если они и обладали некоторым ощущением прошлого, увиденного сквозь корпус своих преданий, и в результате обнаружили определенное стремление к точности, то чувство лишенной каких-либо разрывов непрерывности заявило о себе лишь с возникновением монархии» [Gibert. Р. 391]. Однако иудейская история - как и Библия - с одной стороны, заворожена своими истоками (творение, а затем заключение Яхве союза со своим народом), а с другой - стремится к равным образом священному будущему: явление Мессии и божественного Иерусалима, открытого для всех народов благодаря Исайе.
В период между самым началом, омраченным первородным грехом и падением, и «концом света» - пришествием, ожидание которого не должно вызывать тревогу в среде христиан, христианство стремится сосредоточить внимание на настоящем. Начиная от св. Павла до св. Августина и великих теологов Средневековья христианская церковь будет пытаться сконцентрировать христианское сознание на настоящем, которое с воплощением Христа - центральным пунктом истории - становится началом конца времен. Мирча Элиаде на примере нескольких текстов св. Павла (I послание к фессалоникийцам, 4: 16-17; Послание к римлянам - 13: 11, 12; II послание к фессалоникийцам - 3: 8-10, Послание к римлянам - 13: 1-7) демонстрирует двусмысленность подобной переоценки настоящего: «Последствия этой амбивалентной переоценки настоящего (история в ожидани пришествия продолжается и должна быть уважаема) не замедлят сказаться. Несмотря на многочисленные решения, предлагавшиеся начиная с конца I в., проблема исторического н2а3стоящего неотступ преследует современную христианскую мысль» .
В самом деле, в средние века настоящее оказывается зажатым между ретроспективной обращенностью к прошлому и неким футу-ротропизмом, в особенности сильным у милленаристов30 31. Поскольку церковь сдерживала милленаристские движения или прямо осужда ла их, постольку она поощряла проявление преимущественного внимания к прошлому, усиленного теорией о шести эпохах, пережитых миром, согласно которой мир вступил в шестую и последнюю эпоху - эпоху дряхления, старости. Гильом де Конш32 заявляет в XII в.: «Мы являемся лишь комментаторами древних, мы не выдумываем ничего нового». Термин « древность» (antiqitas) представляет собой синоним власти (auctontas), значения (gravitas), величия, величественности (majestas).
С. Стеллинг-Мишо подчеркнул, что колеблющиеся между прошлым и будущим люди Средневековья пытались переживать настоящее вне определенного времени, в некоем мгновении, которое представлялось им мгновением вечности. К этому склонял христианина св. Августин в своих «Исповеди» и «Граде Божьем» (XII, 12): « Кто остановит мысль (плывущую по воле волнообразного течения прошлого и будущего), кто сделает ее неподвижной, для того чтобы придать ей немного устойчивости, чтобы открыть ее интуитивной способности сияние постоянно недвижной вечности?» («Исповедь», XI, И). И еще: «Годы ваши, как один день... и сегодня в той же мере не уступает своего места завтрашнему дню, в какой оно не следует за днем вчерашним. Ваше сегодня - это Вечность...» («Исповедь», XI, 13). А в «Граде Божьем» читаем: «В сравнении с мгновеньем вечности самая протяженная длительность есть ничто».
Это то, что при помощи образа мгновения, понимаемого как вспыш ка вечности, великолепно выразит Данте: «Одно-единственное мгновение легче погрузило в сон мою мысль, чем двадцать пять веков, протекших со времен подвига, который удивил Нептуна, когда он увидел тень Арго»33.
Точно так же художники Средневековья, разрывавшиеся между притягательностью прошлого, мифическим временем Рая и поисками того исключительного момента, который ведет к будущему -спасению или проклятию, - прежде всего стремились выразить вневременное. Движимые «жаждой вечности», они часто прибегали к символу, который соединяет разные сферы - прошлое, настоящее и будущее. Христианство - это религия заступничества (Морган).
Человек Средневековья все еще обгладывает настоящее, которое постоянно актуализирует прошлое, в частности библейское прошлое. Он живет в вечном анахронизме, не знает местного колорита, наделяет античных персонажей костюмами, чувствами и поступками, характерными для Средневековья. Крестоносцы надеялись покарать в Иерусалиме палачей Христа. Но можно ли сказать, что «...прошлое еще не изучено в качестве прошлого, оно пережито, сведено к настоящему» [Rousset. Р. 631]? Разве не вернее было бы признать, что именно настоящее съедено прошлым, ибо прошлое придает свой смысл и свое значение настоящему?
Между тем к концу Средневековья прошлое все больше начинает усваиваться благодаря времени, отраженному в хрониках, прогрессу в датировке событий, измерению времени, отсчитываемого механическими часами. «Настоящее и прошлое различались в сознании позднего Средневековья не только в силу их исторической специфики, но еще и благодаря некоей болезненной и трагической чувствительности» (Glasser. Р. 95). Поэт Ф. Вийон трагически переживает этот бег времени, это безвозвратное удаление прошлого.
Возрождение, как представляется, пребывает между двух противоположных тенденций. С одной стороны, успехи в исчислении времени, датировке событий, хронологии делают возможным рассмотрение прошлого в исторической перспективе [Burke]. С другой стороны, трагическое чувство жизни и смерти [Tenenti, 1957] может привести к эпикуреизму, к наслаждению настоящим, что и выражают поэты начиная от Лоренцо Великолепного до Ронсара.