Елена

– Елена, ах Елена…

Твердые требовательные губы касались протестующе выгнувшейся шеи, колючие завитки золотившейся даже в лунном свете бороды щекотали кожу.

– Елена, ах Елена…

Щелкнула застежка, и гиматий соскользнул с покатых плеч царицы, простерся черным пятном на белой, словно снегом, усыпанной облетевшим абрикосовым цветом земле.

– Боги, какая кожа! Нежнее лепестков этих, белее…

Жаркие руки ползли по прохладным плечам Елены, порывались забраться под хитон.

– Перестань, – шептала она, отталкивая прижавшегося к ней чужого мужчину. – Оставь, уйди!.. Вдруг кто услышит…

– Кого ты боишься? – шептал тот насмешливо. – Менелая-то нет.

– Менелая нет, а слуги тут… – отодвигалась она, но не могла отодвинуться, непонятная сила держала ее, притягивала, ломала волю, не давала вырваться и убежать в дом, запереться в опочивальне, за крепкой дубовой дверью… она забилась, как птица, попавшая в силок, но привычные цепко ухватывать меч пальцы не отпускали…

– Поедем со мной, Елена. Поедем в Трою.

– Трою?.. – откликнулась она эхом.

– Илион город большой и красивый, куда красивее Спарты, он будет лучшей оправой для твоей прелести. И стены у нас крепкие, за такими только и хранить подобное сокровище. А какой дом у отца моего Приама!.. Нет, на первое время лишь, потом я воздвигну для тебя отдельный дворец… Поедем, Елена!

– Нет-нет…

– Я тебя все равно увезу, скажешь ты да или нет. Не пойдешь сама, унесу, украду…

– Безумец!

– Я увезу тебя, Елена. На то воля богов…

Она уже не билась, не отодвигалась. Воля богов? Боги были внутри, в крови, в душе, они повелевали, и тело подчинялось им. Елена обмякла, словно потеряв сознание, и торжествующий Парис бережно опустил ее на раскинутый под цветущим деревом гиматий…

Таллин встретил Елену мелким, нудным, неутомимым дождем. Не то чтоб у нее не было понятия об особенностях тамошнего климата, но теоретические представления о преобладании на южном берегу Финского залива дождливой погоды отнюдь не то же самое, что практическое долговременное погружение в водную стихию. Конечно, утверждать, что в Таллине всегда идет дождь, было бы злостным преувеличением, примерно таким же, как доказывать, что в Ереване постоянно светит солнце. Солнце украшает собой ереванское небо с утра до вечера вовсе не постоянно, а всего лишь триста дней в году, в остальные же два с лишним месяца случается всякое, и снег, и дождь, и даже грозы с градом. Ну а в Таллине именно в эти шестьдесят пять дней и солнечно. Если повезет. В первое время Елена по солнцу не тосковала, было даже интересно, необычно, встаешь утром – пасмурно, на следующее – еще пасмурней, на третье – моросит дождь, на четвертое – слегка капает, на пятое – темно, тучи свисают до земли, кажется, под ними и не пройдешь, придется ползти, но сухо, намерение налицо, исполнение откладывается, берешь с собой зонтик, таскаешь без толку целый день… Собственно, в Таллине зонтик вообще без толку, все равно в руках не удержишь, крак – и вывернулся наизнанку, а то и спица пополам, ведь там всегда дует ветер, чаще противный, холодный, проныра или пролаза, пробирается в самые что ни есть крохотные дырочки, даже в петли для пуговиц, о рукавах и говорить нечего, в них Борей (Зефир сюда носа не кажет) гуляет, как в голове двоечника. А особенно мерзким бывает ветер в ясную, солнечную погоду, которую по-эстонски называют красивой и вовсе не шутят, ilus ilm, произносят вкусно, и рот до ушей – хор-рошо!.. Впрочем, с самой пикантной особенностью эстонского климата Елене предстояло познакомиться еще нескоро, поскольку попала она в Таллин в октябре, и до июня было достаточно далеко, нескоро, но неизбежно, каких-то полгода, промелькнувших с той обескураживающей стремительностью, с которой пролетает только жизнь, и она могла уже с легким недоумением изучать характер сезона, по какому-то календарно-физиологическому недоразумению называемого летом, а на деле представляющего собой плавный переход ранней весны (в ее нормальном понимании) в позднюю осень. Хотя самым труднопереносимым оказалось даже не то, что лето в эту часть континента попадало лишь проездом, а то, что ждать этой самой переходящей в позднюю осень ранней весны надо было аж до июня. В Ереване весна наступает, как ей положено, в марте, и когда в начале, середине, конце этого переходного месяца Елена выглядывала в окно и видела всю ту же зиму, ей становилось не по себе. Не по себе не только в смысле психологическом, но и физическом, она могла чувствовать себя сносно в зимние морозы, но неизбежно начинала мерзнуть при мартовских нулях, видимо, личные ее биоритмы корректировке уже не поддавались. Ну а когда зима плавно переваливала через апрельский рубеж? Утешать себя можно было только тем, что люди живут и в Гренландии. Особенно приятным весенне-осенний период делала не ведавшая исключений приверженность цифрам и графикам согревающих организаций, при десяти градусах днем и нуле ночью (чуть ли не!) бодро выключавших отопление, а также на месяц горячую воду, что немедленно заставляло Елену перенестись мыслями в ереванскую блокадную зиму, от которой (которых) она, как ей с упреком и одновременно с завистью указывали покинутые подруги и родственники, успешно сбежала, о приближении подобных зим, впрочем, не догадываясь. Климатические и теплоэнергетические сюрпризы заставляли Елену серьезно задумываться над глобальными проблемами, неизбежно и неутешительно она приходила к выводу, что человек не создан для существования в условиях холода, пусть даже теплокровность, как таковая, оказалась в незапамятные времена ответом живой природы на вызов мертвой, учинившей ледниковый период, а рожден он (человек) для жизни в тепле и под солнцем. Идя дальше, следовало увязать тепло внешнее с теплом внутренним, особенности человека северного или южного с количеством солнечных дней в году и пасмурным небом. Впрочем, раздумывая над соотношением внешнего и внутреннего тепла, такой уж огромной разницы в людях Елена не находила, эстонцы, когда их узнаешь ближе (если это возможно в принципе, они могут приветливо улыбаться и выказывать интерес к последствиям, допустим, спитакского землетрясения, но стоит сделать попытку пригласить их в гости, и они выскальзывают из рук, как мокрый обмылок) оказываются не столь уж замороженными, правда, более церемонными, движутся плавно и не машут руками, зато скорость их словоговорения с лихвой компенсирует недостаток темпа в других делах… Словом, люди как люди, тоже, конечно, слегка испорченные квартирным вопросом. Правда, основные перипетии с этим самым вопросом тогда еще были впереди, и торжественно, а вернее, совсем тихо и незаметно для окружающих (в Таллине можно прожить целую жизнь, так и не узнав соседей в лицо) вселяясь в квартиру Олева, Елена о них не подозревала. Как и Олев.

Жил Олев в месте, самом что ни на есть престижном: в двух шагах от Ратушной площади, и окна его спальни выходили прямехонько на Нигулисте, церковь, хоть и построенную немцами, но вида сугубо эстонского – высокая, красивая и суровая, она походила на представителей титульной нации, большинство из которых были именно высокими, суровыми и красивыми, такого количества интересных мужчин на квадратный километр Елена не видела более никогда. Женщин, впрочем, это не касалось, они оказались тоже высокими и суровыми, но красотой никак не блистали, неудивительно, ведь то, что делает мужчину привлекательным, женщину может только безобразить, квадратный подбородок, тонкие губы, широкие плечи и прочие викинговы атрибуты, переданные полу, чье предназначение отнюдь не плавание по холодным морям и захват земель, превращают этот пол в нечто почти бесполое. Только походив месячишко по таллинским улицам, Елена осознала в полной мере, до чего красивы армянки, и приехав впоследствии на побывку в Ереван, вглядывалась в женские лица с удивленным восхищением первооткрывателя. Правда, была одна анатомическая деталь, с которой у армянок не все ладилось – ноги. С ногами у эстонок дела бесспорно обстояли лучше, этот прискорбный факт Елена отрицать не осмеливалась, даже стоя перед зеркалом, впрочем, икры у нее были в порядке, а что до тяготевшего к Рубенсу отрезка от колен до таза, то по-первых, сие было надежно упрятано под юбку, во-вторых, у нее имелась масса иных достоинств, а в-третьих, что самое главное, Олев вовсе не считал пышность форм недостатком. В конце концов, он был нормальным (если не сказать больше) мужчиной, а не голубым или лиловым, как этот оттенок видится в Эстонии (кажется, где-то, в Англии или ином схожем месте он же выглядит розовым), и его не волновали каноны, исподволь насажденные пастельных тонов господами, захватившими высоты, откуда миру диктовалась мода. Идеальная женщина это палка, сказал один великий кутюрье, а другие пошли еще дальше, переместив отринутые пионером выпуклости и вогнутости в иные места. Возможно, конечно, что то была работа подсознания, а не преднамеренная операция, однако результат от этого не изменился, за последние десятилетия манекенщицы плавно обрели фигуры мальчиков, утратив вторичные половые признаки, и ошарашенное человечество вдруг поняло, что ему не нравится в женщинах именно то, что делает их таковыми, а следовательно, волей-неволей обратило тоскующий взор к баскетбольным командам, в которые превратились сузившиеся в бедрах, расширившиеся в плечах и непомерно растянувшиеся в длину особи некогда женского пола, ныне зарабатывающие на бутерброд с икрой, демонстрируя окончательно утратившему способность не только к абстрактному мышлению, но и к самостоятельному осмыслению зрительных образов миру предметы одежды, предназначенные для чего угодно, но только не для надевания (женщинами уж во всяком случае). Если вдуматься, нарастающую импотентность мужской половины человечества стоило б объяснить, в первую очередь, не химией, экологией, нервными перегрузками и так далее, а неразрешимым противоречием между идеалом женщины, который диктуют собственные гормоны, и навязываемым извне, биология штука негибкая, и чрезмерное давление на нее может привести только к сломам. Правда, с другой стороны, не менее асексуальными казались (не Елене, а Олеву, с которым она свои наблюдения обсуждала) экранные красотки с устрашающими искусственными грудями, тугими и недвижными в своем парафиновом величии, похожими на случайно прилипшие к спортсменкам во время тренировок волейбольные или те же баскетбольные мячи… O tempora, o mores[13]!.. Латынь была слабым, а вернее, сильным местом Елены, благодаря тому, что заведующий в Ереванском мединституте кафедрой иностранных языков седобородый профессор, простите, безбородый доцент, самолично преподававший тот из них, без которого не могла существовать медицина (sine lingua latina non est medicina[14], заставлял он хором декламировать первокурсников в начале каждого урока), был ярым поклонником латинских изречений, армянские медики поколение за поколением выносили из института афоризмы типа «Optimum medicamentum irae mora est[15]» или «Gutta cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo[16]», и могли при случае прослыть эрудитами и интеллектуалами, конечно, если умели в ходе своих умствований вовремя остановиться. Но вернемся к тому, на чем остановились мы. Что это было? Баскетбол, кажется? В Эстонии в баскетбол играли многие, в том числе, Олев, который, к тому же еще и плавал в бассейне и поднимал штангу, правда, не на помосте, а дома, для поддержания формы. Штанга была намного тяжелее Елены, так что он поднимал и Елену и удерживал ее, надо признать, дольше, чем штангу, может, не по нескольку часов, но достаточно долго, чтоб у нее возникло самоощущение женщины, которую носят на руках, чего не было прежде никогда, впрочем, подобное действие не по силам ни одному низкорослому и либо тщедушному, либо толстопузому уроженцу Араратской долины, разве что доподлинному штангисту, но армянская школа штанги базируется не в Ереване, а в Гюмри, и Елене встретиться с ее воспитанниками не довелось. Одного этого самоощущения было достаточно, чтоб какое-то время, презрев все житейские и прочие мелкие неудобства, пребывать в состоянии нирванического покоя, но когда минул месяц, и заботы о непрерывности стажа (о советская sancta simplicitas[17]!) стали потихоньку проступать своими твердыми очертаниями сквозь пелену нежной страсти, Елене пришлось открыть смеженные до той поры веки и приглядеться к реальности более беспристрастно и подробно, начиная с материального положения своей вновь созданной семьи и кончая общественно-политической, говоря газетным языком, ситуацией. Впрочем, для начала следовало рассмотреть мужа, для чего заглянуть ему под «одежку» и не только в переносном смысле, подразумевая рост, подбородок, стальные глаза и прочие атрибуты истинно мужской внешности, но и в буквальном, ибо одевался Олев умопомрачительно, чем изрядно пощекотал ту немалую дозу суетности, которая присутствовала в характере Елены, как и почти любой женщины. Однако же, она в полной мере сознавала, что forma viros neglecta decet[18], чрезмерная любовь к тряпкам и их частой смене не красит мужчину (а если и красит, то не совсем в тот цвет, который предпочтителен в нем для женщины), и теперь ей предстояло убедиться, что под фирменными джинсами, кроссовками, сорочками, куртками… словом, всем тем добром, которым был набит огромный шкаф из настоящего дерева в спальне Олева, кроются ум, талант и подобные качества, в мужчине куда более желательные, нежели богатый гардероб и даже скандинавская внешность. Впрочем, может, не при всякой профессии. Ибо профессия Олева вносила некую сумятицу в упорядоченную шкалу ценностей, сложившуюся в миропонимании Елены, естественно, не вчера, а достаточно давно. А был Олев по профессии актером. Правда, не действующим. Актерствовать он пару лет назад бросил (в смысле профессиональном, но не бытовом и дома нередко принимал позы весьма выразительные, которые дополнял и разножанровыми репликами) и ныне пытался стать режиссером, да-да, именно так, дорогой читатель, описав круг, Елена, подобно библейскому ветру, вернулась в точку отсчета, откуда некогда начала свое путешествие по годам и страстям вместе с Абуликом. Правда, между Олевом и Абуликом была (в их режиссерской ипостаси) довольно-таки существенная разница. Если Абулик, имея диплом режиссера, в основном, разглагольствовал о мизансценах и трактовках, то Олев, соответствующих академий не кончавший, не считая, разумеется, актерской, да и то какой-то студии, упорно пробивался в кинематограф, где, сыграв вначале несколько эпизодических ролей и заведя некоторые знакомства, работал в трех или четырех картинах ассистентом режиссера (что, заметим, и привело его в Москву в нужный момент, столкнув с Еленой). И теперь пытался получить самостоятельную постановку. Момент для этого был избран самый что ни на есть неподходящий, все вокруг рушилось, ползло по швам, деньги превращались в воздух, а воздух в деньги, может показаться, что как раз и следовало бы освоить последнюю из этих алхимических операций и заложить основу финансового благополучия, но увы, для подобных манипуляций тоже нужен своего рода талант, и рост числа воздухопродавцев по экспоненте вовсе не означает, что в итоге все они становятся миллионерами, некоторые – да, но большинству удается всего лишь обеспечить себе безбедное существование, да и то при условии непрерывности процесса, иными словами, коли кому-то из них паче чаяния взбредет в голову свернуть свой маленький бизнес типа рекламного агентства и сесть за написание романа, либо сценария будущего художественного полнометражного или даже короткометражного фильма, его благополучие немедленно развалится, и скоро не на что станет ремонтировать последнюю завалящую микроволновую печь или кофеварку, а это конец, особенно в Эстонии, потому что там (или здесь?) человек без машинки, которая превращает молотый финский кофе в отдающую луком безвкусную тепленькую жидкость, гол, как сокол и голоден, как гриф на поле боя после термоядерной атаки. Возвращаясь к Олеву, заметим, что он не был совсем уж лишен воздухопродавческой жилки и некоторое время даже кое-что зарабатывал на все том же рекламном поприще, фабрикуя – не в одиночку, понятно, а в компании с другими рыцарями камеры и монтажных ножниц (фигурально выражаясь, естественно) – отечественные клипы, прославлявшие… что именно они прославляли, мы упоминать не станем, дабы не не влиться в ряды той же армии торговцев воздухом, отметим только, что творческие удачи в этой прибыльной, но узкой сфере удовлетворяли Олева недолго (говоря между нами, он был по натуре романтиком, несмотря на свой не самый юный возраст, а может, и благодаря ему, ибо зубастая молодежь нового времени романтична не более, чем шкаф, и то не многоуважаемый чеховский, а оффисный, набитый бумагами), и он распрощался со своей командой сразу, как только сумел раздобыть договор на телефильм. Маленький такой, пятидесятиминутный, но настоящий художественный, правда, с детективным сюжетом – а что делать? Народ желает смотреть про убийства… собственно говоря, это не совсем так, по-первых, у народа никто не спрашивает, чего он желает, да, он смотрит про убийства, а что ему, бедному, делать, если ничего другого не показывают, а во-вторых, объявить читателю, что Олев, подобно Лукино Висконти, мечтал снимать Пруста, а ему подсунули Д’Аннунцио, было бы с нашей стороны недобросовестно, детектив, конкретно Агату Кристи, он выбрал сам, и вполне вероятно, что если б он предложил сюжет без единого трупа, эстонское телевидение не стало б с возмущением захлопывать перед ним двери. Правда, под свой выбор он подводил идеологическое обоснование.