Страница 25 из 29
"Нет, Петрушка, не совсем так оно было. Надо сказать, жена моя была белошвейкой и часто брала заказы на наряды для кукол. Ну это как кто соображает, а на мой взгляд, более коварных и злобных существ и на свете-то нет. Так и норовят какую-нибудь гадость сделать. Меня-то они избегали — лопаты моей боялись. А вот чтобы скинуть банку варенья на голову или обсыпать дустом, или иголку, в одно место воткнуть, или будильник под ухо на три утра завести — первейший народец. А так — тихони. Чинно сидят вокруг зеркала — наряды примеряют. Одна другую мазнет губной помадой или ущипнет — так это баловство. Кукла сидит против зеркала, глаза пялит, любуется, значит, собой. А жена тоже не дура, сядет рядом, и сама глаза пялит. Оторвать их от этого занятия — ни в жисть. Попроси жену в магазин сходить — будто и не слышит. Посидят часиков пять у зеркала и свалятся на пол. Продрыхнут еще часиков пять, усядутся и пойдет тарабарщина: лоскутки да ленты, нитки да иголки, вопли да визги".
— Постой, Фёдор Иваныч, ты ведь о куклах рассказываешь, то есть о тварях бессловесных. Как же они банки с вареньем скидывают, вопят да визжат? "Ах ты куриная твоя голова! Ты что ж, думаешь, одна только форма жизни существует? Вот шляется по свету цирковой парикмахер, сапогами гремит и на том промысел Божий и кончается? Да ты почитай хотя бы Фому Аквинского… А впрочем, ладно…"
— Да ты не возражай, Степан, — начал директор. — Помнишь, с соседней крыши голый пупсик свалился, мальчонку едва не пришиб? "Ну что ж, случай, и больше ничего".
"А у них голова трухой набита, — проворчал Фёдор Иваныч, — чуть в трухе дырка — случай, и больше ничего. Это как горбатый Леха на верблюде ездил. Какой еще верблюд? — возмущался он. Верблюдов в зоопарках содержат на государственный счет. А это кобыла и больше ничего. Так. На чем я остановился? Жена пыталась приучить кукол к своей еде. Конфеты им не давала — вредно, пирожным могут платье запачкать, зато кислой капусты, свеклы да редьки — здрасьте, пожалста. Представьте: нарядная, белая, румяная кукла, а вся рожа измазана свеклой. Уж я ей говорил: что ж ты барышень своих как чумичек кормишь? Отстань, говорит, от процесса усваивания витаминов. Я уже упоминал, злее существ, чем куклы, не найти. А лицемерки какие! Подсластятся к хозяйке за ее редьку, целуются, благодарят, а сами норовят булавкой побольней уколоть, белые туфли гуталином разукрасить или платье разрезать. Устроят какую-нибудь каверзу, рассядутся в кружок и давай рассуждать про женихов. И все в таком роде: один лысый да при одной ноге, у другого один глаз, зато стеклянный, третий похож на лотошника во фраке. Порядочно доставалось мужскому полу, да и женскому не сладко было. Только заметил я, что куклы стали по ночам в кружок собираться да шептаться втихомолку. Поначалу, как водится, про бархатцы да шелковинки, а потом, слушаю, другая тема у них наметилась: про суровые нитки, узелки да про гудрон. Задумали они сеть мастерить да карасей ловить — уж больно им приелись редька со свёклой. Жена возражала, спорила, да потом согласилась. Будет у меня трудовой коллектив кукол-рыбачек.
Только заметил я, товарищи, чем больше палец выпрямить хочешь, тем кривей он выходит. Собрался утром на работу, в доме необычная тишина, только в середине комнаты неподвижный тюк лежит, едва-едва вздрагивает. Потрогал — весь липкий, в гудроне. Я обомлел, остолбенел, а тут на меня орава кукол посыпалась. Марш на работу! Что это — закричал я. А будешь орать да скандалить, мы из тебя еще и не такого карася сварганим. Что с нами будет? Мы ведь мёртвые. Нас мастерят для утехи хорошеньких девочек, которых нам ох как приятно мучить. Я не слушал их белиберду, схватил инструменты, разрезал отверстие для рта — вроде дышит. Отвез ее в больницу. Врачи — в обморок. Никогда им не приходилось видеть столь тщательно, столь ажурно прошитую телесную ткань. Ну, а потом что было? Что было? Похоронили, вот и вся недолга.
— Терпеть не могу редьки да свеклы, — вздохнул Петрушка, — недавно, на моих глазах парнишка на свекле въехал под трамвай. А ну их к бесам, эти витамины!
"Если честно сказать, дела эти не разбери поймёшь и никто на свете их не разумеет. Это корневые слова, — значительно подняв палец, произнес цирковой кукловод. — Вот у меня кукла Светка уселась посеред мостовой и ревёт. А как туда попала — ни она, да и никто кругом не знает. Вот Фёдор Иваныч человек ученый, а наверняка и он жизни от смерти не отличит. Потому — величие премудрости. Корневые слова! Иногда кажется человек живой — а он мертвец мертвецом. Во время войны многое сказывали про всякие такие дела. Положишь куклу в ящик, а она — глядь — на заборе ногами дрыгает. Скажут, забыл. А если ты ее в муслиновое платье нарядил, а она на представление является в шелковом? Опять забыл. Что же получается? Вся жизнь из одних "забытьев" складывается? Или вот, задумал я на детском утреннике "Василия Тёркина" ставить. Всё хорошо, детвора собралась, кукол собрали, Тёркина нету. А как без него прикажете героя играть? Обыскались, залезли даже в дровяной склад. Нету Тёркина. Решили заменить спектакль, поставить "Сказку о рыбаке и рыбке", хотя ребятам она порядком надоела. Только я заныл: "Смилуйся, государыня рыбка", из глубин морских раздалось: "Поллитра кинешь, может, и смилуюсь". И выплывает Тёркин в тельняшке, напевает на гармони: "Одесса-мама, жемчужина у моря". Ребята веселятся, спектакль сорван".
Фёдор Иваныч вздохнул да и поплелся на работу. Из-за всей этой суматохи забыл: налил он молока в блюдце Клавдию или нет. Меланхолия пришла к нему: что с людьми жить, что куклами — одна маята, каверзы одни, либо гадости. Ну что куклам плохо жилось? Первеющие модницы, а насчет жратвы — ну повздорит баба свои глупости, не убивать же за это человека. Правда, злость в куклах сидит, ох злость. И откудова она берётся — поди разбери. А в людях? Человек вроде хороший, а такую несуразицу про тебя наплетёт, такие гадости порасскажет, что потом поглядишь в зеркало — я или не я? Опять же куклы. Просились они на свет Божий? Мало их кроили да сшивали, от одного мастера к другому кидали? А потом: лежи себе на складе, жди, пока тебя хорошая девочка купит. А достанешься злыдне, уродине? Или, не дай Бог, прирождённой училке? Так она часами будет свою азбуку повторять, пока не посинеет. Очень она кукле нужна, эта азбука! А потом она, училка, рот разворотит, да как заревёт свое "до-ре-ми…" — аж трамваи с рельсов посшибает, не то что кукол.
Задумался Фёдор Иваныч о вещах философских. Что ни говори, а высшее творение не может не сотворить чуть пониже. Хорош был бы Петрушка, если бы вместо своих пестрых лохмотьев да погремушек напялил золотой фрак или, скажем, форму пожарника. Чувствую я, Фёдор Иваныч, что всё должно быть при деле, в гармонии. Взыскует душа порядка. Но не той пародии на порядок, который, показухи ради, всобачивается сверху, клыками. При таком порядке только и сделаешь из людей, что измученных скоморохов. Нет, порядок должен быть, как в идеально выточенных китайских шарах, вставленных один в другой.
Заболтался я, а Клавдий-то голодный. Ещё, может, обидели его, бедолагу. Залез Фёдор Иваныч в кочегарку, кличет, кличет, а в ответ мрачное угольное молчание. Долго рыскал любимца своего. Думал, думал, да и пошел по болоту искать пропащего "императора Клавдия".