Страница 32 из 78
Я знаю, что после смерти отца мы переехали в другую квартиру. Дом, в котором мы жили в статусе полной семьи, я практически не помню. Но также я не помню и то место, в котором мы дальше провели почти 10 лет. Я знаю, что у нас с сестрой была своя комната, но временами я почему-то спала вместе с мамой в гостиной. Я помню это из-за своих простуд – в нашем доме болеть было «нельзя»; я мешала маме спать своим насморком и кашлем и смутно могу прикоснуться к памяти об этих дискомфортных моментах. Но почему я при этом не спала в своей комнате – я не знаю.
Времени с сестрой я не помню. Думаю (и знаю, что Ира согласится со мной), у нас не было веселых ночевок, смешных бесед перед сном, сестринской близости.
Затем, когда сестра уехала учиться в Москву, а после нее во Францию (благодаря своим спортивным достижениям), у меня какое-то довольно короткое время была своя комната. Но мы снова сменили квартиру – я была в восьмом или девятом классе. Все это видится мне очень смутно, будто это не мои воспоминания, – возможно, это лишь память, восстановленная по рассказам и фотографиям.
Мы с мамой переехали в однокомнатную квартиру. Не представляю, как мы уживались вместе с ее взрывным темпераментом и моим подростковым периодом. Только недавно я стала задумываться, что у меня почти не было своего пространства – только мой письменный стол. Мы спали с мамой вместе на раскладном диване. Я старалась очень мало бывать дома.
Когда сестра уехала, я не помню, чтобы мы общались. Потом уехала и я, и это было очень спонтанно. На летних каникулах после 10 класса я улетела к дедушке с бабушкой, а затем поехала в ЛФМШ – летнюю физико-математическую школу при НГУ, лагерь для одаренных подростков. Там я влюбилась в своего вожатого (впоследствии он стал тем парнем, с которым я изменяла, а я той девчонкой, с которой изменял он); мне понравилась атмосфера Академгородка; после ЛФМШ можно было остаться учиться в физматшколе, и я стремительно приняла решение не возвращаться на Камчатку. Я совершенно не помню, как мы с мамой об этом говорили. Помню только, как сдавала обратный билет, – решение остаться на 11 класс в Новосибирске развернуло мою жизнь на 180 градусов.
Как я сказала ей «я не вернусь»? Я не знаю. Память напрочь стерла следы каких-либо наших бесед.
Работа над этой частью книги дается мне очень тяжело. Я пребываю в некотором шоке от сопротивления своей психики – и от того, что большая часть моей жизни совершенно недоступна моему сознанию. Это довольно страшно – осознавать, что огромные куски моей автобиографии просто отсутствуют. Это довольно больно – осознавать, что у меня больше нет никаких способов восстановить их.
Кажется, с мамой мы не виделись до Нового года (с тех самых пор, как я улетела в июне после 10 класса на летние каникулы, мы видимся с ней один-два раза в год. На момент написания этой книги мы не виделись уже больше года).
Могу предположить, что тогда мы как-то общались эсэмэсками. Мама не любитель звонков. Наверное, она присылала мне теплые вещи – но как именно это было, я не знаю. Не было никаких прощаний – ни с ней, ни с домом, ни с нашей жизнью. Мое детство резко оборвалось. И это был шаг к моей свободе, но до нее еще было очень далеко.
Что было дальше, можно воссоздать лишь по перепискам. Временами я пыталась хоть что-то рассказать своим друзьям про наше с мамой общение, но чаще всего встречала резкое непонимание. Не потому, что мои друзья были не эмпатичны, нет; просто они были так далеко от подобных отношений, и, конечно, они тоже были потеряны в трудностях своих семей… Я говорила им, что «моя семья – самое странное явление на планете», что «кто-то обожествляет мам, но я не из таких – потому что мы с сестрой ей не нужны, она так часто нам это повторяла», и закрывала тему. Но кое-что сохранилось, и я хочу проиллюстрировать те времена наших семейных отношений сообщениями, которые хранят память вместо меня.
Итак, эскизы из жизни дисфункциональной семьи:
Я: случайно сломала шкафчик на кухне.
Мама: «Лучше бы он упал тебе на голову».
Я: болею ангиной с температурой 39, мне больно глотать даже слюну.
Мама: «Вы такие слабые, будто и не мои дети».
Я: расстроилась из-за чего-то.
Мама: «Если бы ты завела собаку, это был бы ирландский волкодав – он тоже такой же вечно печальный».
Я: должна лететь на Камчатку на летние каникулы, не успеваю сдать курсовую, думаю перенести на осень.
Мама: «Сдавай билет и не прилетай».
Комментарий друга: «О боги, а почему нельзя домой без курсовой?»
Я: «Потому что это моя мама. И неважно, что у меня все пятерки, это ни на что не влияет».
Друг: «Ну это как всегда – может, все изменится!»
Я: получила первую зарплату.
Мама: «Как мало, смени работу!»
Я сестре: «Что бы я ни делала, это недостаточно хорошо».
Сестра: «Тебя это все еще удивляет?»
Мы с сестрой о маме, поочередно, меняясь репликами:
«С ней невозможно».
«Она очень хорошая, просто несчастна».
«Она невыносима».
Мама о нас с сестрой: «Вы безалаберны, вы портите себе жизнь, я устала от вас».
Как может выглядеть детство рядом с эмоционально незрелым родителем?
Я не сторонник подхода, требующего радикального прощения всех вокруг себя. Вы принимаете решение о том, хотите вы прощать или нет. Вы имеете право злиться. Вы имеете право на любые свои эмоции. Вы имеете право на свой темп, и если мысль «мой родитель делал все, что ему было доступно» становится для вас инструментом в угнетении себя – остановитесь.
Вашей избивающей части больше не нужно защищать вас для того, чтобы у вас был доступ к биологической программе привязанности.
Вы больше не ребенок. И вы имеете право не оправдывать.
Я пережила огромное количество злости, прежде чем перейти к более-менее стабильному принятию своих родителей и своей истории. Честно говоря, я считаю, что мы не можем пропустить этот этап, – этап эмоциональной бури по отношению к своему детству. Что без него «принятие» будет лишь иллюзией, подкрепленной имплицитными воспоминаниями, свидетельствующими о том, что чувствовать – это опасно.
Я нахожу полезным предложение Линдси Гибсон, автора книги «Взрослые дети эмоционально незрелых родителей», оценить эмоциональную зрелость родителя, рядом с которым вы росли, по следующим пунктам (33, с. 27):
1. Мой родитель часто чрезмерно реагировал на относительно незначительные вещи.
2. Мой родитель не выражал особой эмпатии или эмоциональной осведомленности.