Путь к колодцу

«Природа хитра, но не злонамеренна» – сказал кто-то из физиков, впрочем, кажется, он имел в виду Бога, но эта игра слов смысла не имеет. Важны не слова, а комплекс понятий, образов скрывающихся за ними. Но даже это, подозрение мира в злонамеренности, о многом говорит, особенно подчёркивая наше стремление именно к конечному результату, веру в его важность… И мир расщепляется на два лагеря – враждебный, мешающий, по нашему мнению, достижению цели. И дружественный – способствующий, как нам кажется, её достижению. И вера наша начинает работать чётко, окрашивает всё в два цвета – белый и чёрный, добро и зло… С каждым годом это разграничение только усиливается, исчезают полутона, и всё более черным становится мир, пока тьма не поглотит его совсем…

Но вот тонкая прослойка тёмного песка, вяло сочится она мутной жижей, это всего лишь поверхностная влага – верховодка. Ненадёжна она и грязна – пролил кто ведро воды, плеснула хозяйка помоев наземь… Ни как она не связана с глубинными неистощимыми родниками, журчащими сквозь чистые голубоватые пески водоносных горизонтов.

Мир полон аналогий, и поиск истины иной раз приводит к пованивающим чем-то неприятным выводам, но не выдерживает истомлённый жаждой путник, припадая к мутной влаге, пытаясь утолить жажду. И проникает в него яд, не принося облегчения, ожигая губы и гортань горечью лжи… Злоба, вражда и ненависть, – если эти эмоции возбуждаются в душе человека, значить яд проникает в душу его и убивает её.

С трудом вгоняю я лезвие лопаты в вязкую глину, ком которой, наконец, оторвавшись, срывается с лезвия, шлёпается смачно в маленькую лужицу на дне колодца, разгоняя маслянисто поблескивающие волны. Я пытаюсь вновь подхватить его на лопату, что бы вбросить этот комок глины в ведро и доставить его наверх, к солнцу, тепла которого эта глина не получала уже много тысяч лет.

Раздражение неподвластно мне, и это раздражает, злит… Каков прок от него? Почему не могу воспринимать происходящее, как нечто естественное – ведь всё происходит согласно всем законам физики, согласно предопределению… Злость моя это сигнал из подсознания – тонкий луч, высвечивающий на миг шестерни таинственного механизма моего мышления, причин и следствий, определяющих поведение, а значить и саму личность. Но ведь и копаю я колодец, что бы разобраться в этом! В себе самом!

Нам трудно представить, в чем же мы остро нуждаемся, и что получаем мы, часто сами того не замечая, от предков своих. И пускай уже давно нет их с нами, пускай мы давно не помним имён их, продолжают они поддерживать жизнь нашу, передавая нам силу и надежду из неведомого своего далека.

Не думая об этом вели они когда-то неспешно натуральное хозяйство, сами определяя потребности свои и, в меру возможного, удовлетворяя их… Приходили моры, ненастья, лихолетья и пожары, сотни лет из года в год, быстрый безжалостный кочевник вихремпроносился по городам и весям, сжигая дома его, уводя в полон семью его, убивая друзей его…

Трудно, невозможно представить нам – из года в год, на протяжении нескольких поколений одно и тоже – войны, войны и войны… И не было у него ни знания истории, ни того, что привыкли мы понимать под источниками информации – жил он в глухом своём сельце, каждый раз после очередного нашествия и набега, собирал всё что осталось, принимал чужих детей, чужую, чудом выжившую родню, копал очередную землянку в мёрзлой земле, не надеясь на чью-то помощь… Тянул, опухая с голоду до весны, пахал на поле, запрягаясь в соху, бросал в землю сбережённое в голод зерно… И знал, всё время знал, что придет осенью свирепый враг, и запылает жарким пламенем с таким трудом отстроенный дом, и погонят в рабство новую его семью, а сам он, может, будет лежать порубанный на пороге горящего дома своего…

Где брал он силы, что бы жить? Из какого источника черпал он надежду? На что надеялся он? Почему не кидался он в прорубь, не лез в петлю от отчаяния и смертной тоски? Что за исполин хранил тысячи лет слабый огонёк нашей жизни, в, продуваемом свирепыми ветрами, мире?

И не год, не два жил он так, поколение за поколением, сменяясь, проходили сквозь скорбную череду горестей и печалей утрат…

Может и злился он, но не кидался в прорубь… А то не было бы нас, потому что мы – его потомки! Его, а не того, кто, не выдержав испытаний,кидался от отчаяния в прорубь. Забыв о будущем, пёр напролом…

Может это и есть самое главное? Может именно в поисках именно этого источника сил и надежды, залез я в сырую тесноту этой темницы?

Смиренье и буря – две крайности. Выжил бы народ, если бы не было в нём этих противоположностей одного целого – народа? Одни способны принять и пережить самое тяжкое, а другие..? Не задумываясь, выйдут они на встречу самому тяжкому испытанию. Можно говорить о случайности, но так можно уверить себя в случайности и самого мира нашего. А ведь в естественном отборе именно крайности определяют развитие вида и приобретение новых свойств и качеств. И говорить в этом случае о случайности – это значить признаваться в бессилии своей логики.

Вытирая тыльной стороной ладони пот со лба, прислоняюсь я плечом к сырой стенке колодца. Можно долго спорить о культуре, о путях развития её, о роли бунтарей, которых выводят из равновесия любая на их взгляд несправедливость, или роли терпеливого большинства…А может всё это необходимо что бы взглянуть на себя, попытаться понять и определить своё место? Может это главное – понять предопределенность своего места в этой борьбе, и, вот тогда, попробовать сделать свой выбор, попробовать что-то менять. В первую очередь в самом себе – в своём видении мира?

––––––––––––––––––«»––––––––––––––––––––––

Сереет на востоке скорым восходом небо, вот и проходит ещё одна ночь, в длинной их череде. Сколько было их проведено, вот так у костра в томительной бессоннице, а может и засыпает он временами, не замечая того, и встаёт тогда перед ним прошлое, и звучат для него вновь давно отзвучавшие слова… Ктоэто беспрерывно теребит его память? И зачем? Будет в нём боль, а может, борется с болью? С безразличием, со смертью...? Кто-то или что-то ещё пытается понять, разобраться в его жизни, увидеть смысл в беспрерывной суете, в непрерывных поисках выхода из западни, в которую превратил он свою жизнь.

Ведь он всё ещё жив, хоть и кажется ему иногда, что давно уже мёртв он, но бьётся ещё судорожными толчками у него в груди сердце, и живёт боль, теребя душу и память, погружая его в давно минувшее.

Что мучит его, ведь добился он большего, чем мог представить себе. Да и что мог представить тот, молодой дикарь, не видавший за всю свою жизнь ни чего кроме голых сопок да кочковатой полупустыни… Он вспомнил ощущение растерянности и удивления, охватившее его, когда однажды на рассвете, поднявшись во главе своих сотников на гребень гряды заросших лесом и кустарником пологих холмов, впервые открылся перед ним город.

Запутанный лабиринт из грязно-бурых аккуратных сундучков с островерхими крышами, краснеющими обожженной глиной черепицей. Обнесённый невысокой глиняной стеной уютно укрылся он в долине между холмами у небольшого озера.

Его воины с визгом мчались кривыми улочками, волоча за собой шлейф из клубов серой пыли, которые смешивались уже с дымов занимавшихся пожарищ.

Его, привыкшего к бескрайности степных просторов, к незамысловатости юрты, поразил город непостижимой вычурностью человеческого воображения. Как могли придумать такое? А, придумав, построить?

С тех пор много городов и дворцов видал он, много строили их по его приказу, и, наверное, ещё больше разрушили.

Несколько позднее познакомился он и с мудрецами. Чем-то напомнило это ему первую встречу с городом – неправдоподобной сложностью и глубиной мысли.