Путь к колодцу

А может, он уже давно мёртв? И смотрит его дух сквозь пустые глазницы, не в силах ни чего изменить?

Ни одной из множества войн не проиграл он. Приходилось, иной раз, отступать, терпеть поражение и скрываться от погони, но всегда возвращался он и накладывал руку свою на трепещущее горло врага, и жалость ни когда не ослабляла его хватки. Но почему нет ему радости от этого, почему ощущение поражения не покидает его? Страх исчез, не оставив радости победы.

А может, проиграл он эту битву со страхом? Заблудился в самом дальнем своём походе, и остановился вдруг среди сумрачной гладкой, как такыр, пустыни. И опустилась бессильно десница его, держащая меч, и не находит его взгляд врага, и не знает он куда идти, и не у кого спросить – где он? Что делать ему?

Ни когда раньше мысли об этом не возникали у него, не когда было ему задумываться об этом – с самого начала он убеждал и объяснял, направлял людей, превращая их в вольных или невольных своих пособников.

Он учил и учился сам, и не когда было ему задумываться об этом, он познавал людей, давая им цель так, что, не замечая того, ставили они эту цель сами себе в заслугу. А он подсказывал путь достижения цели, заряжал верой в её достижимость. В его жизни это и было самым главным? Пока была в нём вера в это, жил он… А сейчас? Когда достиг он того, о чём не мог мечтать в самом фантастическом сне…

Когда-то с него смеялись, давая презрительные клички – кто помнит это? Он был трусом, боялся обидеть, кого бы то ни было. Он сам изобретал для себя правила поведения, в которых каждый жест, каждое слово было множество раз выверено и взвешено на весах страха. Страха выдать свой страх… Он привык на себя смотреть чужим настороженным взглядом, ловить с холодным вниманием каждый проблеск страха в своих глазах, в каждом своём поступке и движении и прятать, подавлять его…

Чего он тогда хотел и был ли в состоянии предвидеть последствия? Сначала страх набегов соседей. Ему очень хотелось надёжно обезопасить себя от племенных свар – казалось тогда ему это самым страшным. Но в Степи ни когда нет недостатка в ревнивых жадных глазах – чем больше росла его сила, тем большая сила поднималась ему на встречу, вовлекая в своё движение племена, их союзы, империи…

А может, он сам виноват, что видел везде только врагов? И безжалостно сокрушал их, натравливал друг на друга, или сам шёл с мечём и огнём. Могли он добрососедствовать с ними? Вспомнил он, с какой ревностью и подозрительностью следили друг за другом правители и императоры, и достаточно было ему предложить кому-то из них союз, как остальные тут же начинали войну. Впрочем, презрительная улыбка искривила его губы, в те годы всякий мир и союз он заключал, только ради удобства ведения войны и другого смысла в этом не видал.

Но каждый раз, в глубине души жило ощущение – это последний его поход, и достигнет он покоя, победоносно завершив его. Но, как линия горизонта, ускользал покой, вставало новое препятствие и необходимо было сокрушить его. И уже зрел вялой усталостью ком безразличия…

И была у него уже орда, не такая красочная, как армия императора. Разношёрстая в пёстрых своих тулупах, верхом на косматых невзрачных конях, вооруженная, чем попало, но стремительно выполняла она любой его приказ, безоглядно веря ему, неотвратимая, как песчаная буря и беспощадная, как зной пустыни…

Глава 32

Я уже сам, где-то совсем невысоко поверхность земли, оттуда доносятся незамысловатые звуки сельского двора – задиристые петушиные крики, да озабоченное кудахтанье… Да изредка подаёт голос Напарник. Туда неспешно уплывает, под скрип старого деревянного ворота, покачиваясь, ведро с добытым мною грунтом, там тепло и даже жарко, шелест листвы да размеренный порядок сельской улицы. А здесь, внизу, прохлада и сумрак, да глухая тишина. Скрип ворота, где-то далеко вверху, он доносится из иного мира, иного измерения. Я вглядываюсь в него через телескоп колодезного ствола, в едва заметное, затенённое листвой и голубеющее небом, его светлое пятнышко. Вглядываюсь как посторонний, увидавший его, вдруг и удивляющийся непривычному, замечая и дивясь до сих пор не замечаемому единству его – взаимообусловленной монолитности его. Что ли? Весь он, как одна безмерная глыба, пронизан и связан причинными связями, стянут им в тугой ком, из которого, напрягая все силы, до хруста в суставах, вынырнул я на миг, задержав дыхание, что бы, взглянув, замереть в восхищении, ивновь окунуться в его живительные глубины. Он держит меня бесчисленными своими связями, и едва заметными, но от этого не теряющих мощи своей, и могучими. Из которых соткан он и я, его ничтожная частица, узелок в тугом переплетении его нитей.

Пока плывёт неторопливо старое ведро вверх, под заунывный скрип ворота, ощущения эти проносятся в моём сознании, ожигая тело непонятным сладостным ознобом восторга. Ожиданием чуда..?

Мне и смешно и радостно… Наверное, это и есть автотренинг, зачатки йоги? Когда образы, рождаемые сознанием, возбуждают эмоции, обостряющие чувства. И приносят чувства сознанию свежие более глубокие ощущения, погружая его в новый мир – ещё более возбуждая его, образность его… И выискивает сознание в новом его связь со старым, погружаясь на новый уровень восприятия причинной обусловленности, сплетая пониманием окружающее в пёстрый ковёр жизни… Это и есть обратная связь – основа развития, когда глаза, глядящие на мир, порождают в сердце любовь к этому миру, а любовь обостряет зрение в желании лучше видать мир. Зрение улучшается, и всё больше деталей мира доставляет сознанию, порождая ощущение совершенства и гармонии мира, выдавая всё больше поводов для любви. Как возможно усилить этот процесс..? Ускорить его..?

А иногда отчаяние охватывает меня, чувство безысходности и тоски… И тогда кажется мне, как наркотик, использую я красивые слова, пытаясь скрасить собственное существование…

И тогда, с трудом входит лопата в вязкую влажную глину, трещит черенок под моим нажимом, отрывая липкий ком глины. Скользят и разъезжаются ноги, и, чертыхаясь, бросаю я лопату, хватаясь в падении руками за холодные влажно слизкие стенки колодца…

Нашёл место для отпуска! – мелькает иной раз досадливая мысль. И сразу одёргиваю я себя. Труд – не развлечение, и не случайны слова древнего автора «… в поте лица… хлеб свой…» – всякая цель дорога нам усилием, затраченным нами для достижения её. И чем легче она даётся, тем меньше ценим мы её.И не зависит оценка эта от нас, от сознания нашего, требующая, при своём достижении, внутреннего усилия подсознания, им же она и определяется – эмоцией нашей, естеством… И верим мы ей безоговорочно.

В поисках ответа на возникающие вопросы, обращаюсь я к истории, ведь реальная жизнь – самый суровый экзаменатор, её оценка – это и есть истина.

Тысячи видимых и невидимых причин обуславливают всякий обычай, каждую традицию, и пускай, не способна наша логика понять их смысла, пускай, кажется нам всё это бессмысленным и глупым – вина в этом в несовершенстве нашей логики, примитивности нашего понимания.

Гулко громыхая, спускается ведро, и Напарник возгласом привлекает к этому процессу моё внимание. С чавканьем отрываю очередной ком глины и трясу лопатой над ведром, пытаясь стряхнуть туда глину.

Лопата вся в клейкой глине и очищать её мучительно и противно. Но почему мучительно и противно? Чего-то не понял я ещё в своей работе, в отношении к ней, всё ещё тороплюсь и воспринимаю эту, налипшую на лопату глину, досадной помехой, мешающей мне достичь… А чего хочу я достичь? Закончив колодец, поскорее залечь к верху брюхом? Может злюсь я, что не предвидел я этой помехи в своих расчётах, и теперь принимаю её, чьей-то злой насмешкой? Но так ведь всё в жизни гораздо сложнее наших расчётов, и я имел множество поводов убедиться в этом.