Путь к колодцу

Вот и сейчас подтащили они трухлявую колоду. И Генка, открыв свой кейс, достал оттуда маленькую шкатулочку, из которой вынул завёрнутое в вату обгорелое пшеничное зёрно, с огромным трудом выклянченное у знакомого парня с археологического факультета. Зернышку было более девятисот лет, и

его тень-стебель, использовал Саша как путеводную нить для выхода из мира теней. Быстро собрали отдельную установку, для подвеса колоды, которая, на время погружения, не должна была ни чего касаться.

Геннадий, доставая из кейса, раскладывал в определённом порядке различные

предметы, как-то,– перо чёрного петуха, уголёк из пожарища, ручку от

разбитой сахарницы.

– Запускаю. – оглянулся он на Сашу и плюнул на землю, быстро отскочив назад. Раздалось тихое шипение, и по земле, между деталями, собранной им установки, зазмеились позёмкой синие язычки пламени.

– Вот чёрт.– выругался Геннадий и принялся веточкой подвигать уголёк к чёрному петушиному перу. Шипенье начало утихать, а зёрнышко, до сих пор лежащее неподвижно в крышке сахарницы, окуталось всё сгущающимся золотым ореолом и начало медленно подниматься вверх, застыв неподвижно на высоте полутора метров. Благодаря этому, его стебель-тень был идеально гладким, исчезал во мраке, не взаимодействуя ни с одной из соседних теней, и выполняла, поэтому роль путеводной нити.

Пора начинать сам выход за пределы плоскости, на которой отпечаталась реальность, объёмами материальных тел. Отрыв от этой поверхности и скольжение вдоль теней в темные глубины – это и есть само погружение.

Сцепив в напряжении зубы, Саша стал перед мерцающим зёрнышком, оставшись в одних плавках, сосредоточившись на картинке, внимательно рассматривая свои тени-стебельки.

С чего начинать отрыв, в качестве своеобразного скальпеля выступала лента Мёбиуса, сваренная по заказу из алюминиевой фольги. О её наклонный стебель-тень и следовало обрезать связи собственного тела, как бы скоблить по реальности.

Саша поморщился, начав подводить связи под скальпель ленты Мёбиуса, обрезая их. Боли не было, но и назвать это удовольствием было трудно, похоже на онемение при обезболивании зуба.

Сначала Саша делал плавные движения, вжимая сверкающую тень ленты Мёбиуса в плоскость реального и срезая связи. Он старался скоблить по реальности, не оставляя ни какого остатка на ней, трудно было предположить, что бы произошло, в случае, если бы на реальности остался какой-нибудь след.

Сначала этот процесс не требовал особого труда и нетребовал и особого напряжения, но с усложнением обрезаемых связей, требовалось всё больше гибкости и резкости движений...

Гена, застыв в напряжении, следил за тем, как, болезненно морщился Саша, делая освободительные движения, каждое его плавное, наполненное скрытым усилием движение при взгляде со стороны поражало неестественностью. Непостижимый колдовской танец танцевал почти обнажённый парень на глухой лесной поляне.

Не отрываясь, смотрел Геннадий на Сашу... Вдруг потемнело Сашино лицо, всё мрачнее и глубже становились, с каждым мгновением с каждым Сашиным движением, тени у него на лице, выделяя сверкающую пронзительность взгляд...

И тело его, уже утрачивая золотистый цвет здорового загара, чернело, подчёркивая рельеф мускулатуры... Всё резче судорожные движения, всё противоестественнее изгиб тела... Всё гуще излучаемый мрак... Всё труднее рассмотреть вокутывающем мраке самого Сашу...

И вот, только чёрный сгусток чуть проглядывает в густом облаке чёрноты. Но в единый миг исчезло мрачное облако, исчез его источник, нырнув в неведомое.

Всматривается Гена сосредоточенно в светящийся успокоительным светом золотой ореол, окутывающий чёрную точку древнего зёрнышка. Всё пока в норме – нормально прошёл отрыв Саши от реальности, курьерским поездом всколыхнуло это всё вокруг, и уносились теперь во мрак сложнейшие комплексы его "теней", и не видны они уже Гене. И давно б уже потерял Гена его из виду, если бы не зёрнышко – идеально чистый луч, пронизывающий тьму поверхности реальности.

Глава 24

Как всегда, в первый момент, после отрыва, испытываешь растерянность, завораживает своим своеобразием поверхность реальности, медленно уплывающая вверх, или назад? Можно ли говорить здесь о каком-то направлении? А потом совершенно иные чувства охватывают всего... Тела уже нет, оно утрачивает свой рельеф и объём, обусловленные жёсткой поверхностью реальности, но ощущение его остаётся, только наполняется это уже совершенно иным содержанием. Риск был, конечно, огромный, поэтому и настаивал Саша на страховке

Пытаясь объяснить четырёхмерный мир, популяризаторы изобрели мир плоскатиков.

Мир, в котором плоские жители живут в своих, совершенно плоских домиках, гуляют по плоским дорожкам и воспитывают своихплоских малышей. Для их, двухмерного мира, третье измерение выполняет туже функцию, что в нашем трёхмерном мире выполняет время. Плоскость, как бы перемещается в третьем измерении, а скорость её перемещения определяет скорость течения времени в плоском мире плоскатиков.

И наш трёхмерный мир перемещается во времени – четвёртом измерении, меняясь, каждый миг. Если смотреть на мир плоскатиков в процессе его перемещения, то увидим объёмные траектории остававшиеся от каждой плоской частицы, отпечатавшейся на плоскости реальности в их мире. Наш трёхмерный мир так же имеет, но только уже четырёхмерные траектории за каждой частицей, существующей в реальности, и уходят эти траектории и в прошлое и в будущее, физики называют их мировыми линиями.

Мысли об этом проносились у Саши, пока он скользил медленно и плавно среди волокон-траекторий, рассматривая узлы их взаимодействия, гроздья странных полипов на них. Казалось бы, раз это прошлое, то должно всё оставаться в неизменности, раз и навсегда застыв в неподвижности, но волокна непрерывно колебались, по ним откуда-то из неведомой глубины приходили волны, заставляя их соприкасаться и переплетаться друг с другом.

В этом мире привычные предметы неузнаваемо изменялись, и человек, – тело которого представляло собой всего лишь пятнышко-отпечаток на плоскости реального, в этом мире представлял собой уже нечто совершенно иное.

А ведь мы не представляем себе и масштабов того, на что мы смотрим –думал Саша, с благоговением глядя, как прямо перед ним, сцепившиеся тёмно зелёные волокна, вдруг, затрепетали. По ним волнами пронеслось разноцветное сияние, а в месте соприкосновения сформировалась гроздь полипов. Волокна расцепились, приобретая привычную окраску, разорвав гроздь, и унося каждое свою часть.

– Ведь на человека можно смотреть с высокой горы, – думал Саша – А можно рассматривать радужную оболочку его глаза. И в том и в том случае, это будет взгляд на человека, но вид его будет совершенно разным. А что рассматриваем мы, глядя на мир?

Но особенно рассуждать не когда. Саша скользит в переплетениях стеблей, старясьне прикасаться, по возможности, к ним и уж тем более избегая соседства с причудливыми наростами полипов. Никто ни чего на может сказать о последствиях даже малейшего к ним прикосновения, в этом мире всё имеет совершенно иное значение и смысл.Вокруг странный ни с чем несравнимый мир, и Саше надо разобраться в нём, в переплетении его волокон, в петлях, с непонятной периодичностью проскакивающих по волокнам от одного нароста полипов до другого.

В какофонии звуков, окружающих его– Саша знает, что это не звук, нет здесь ни каких звуков и быть не может, – это всего лишь чувства преобразуют непостижимую информацию в подобие звуков, которые Саша и слышит. А разум должен разобраться в ней, понять взаимосвязь с остальной информацией, определить последствия воздействия происходящего на мои интересы, – создать цепочку причинно-следственной связи. В этом и заключается процесс, который мы привыкли называть понятием – понял.