Hi-Fi

Иногда – в последнее время реже – мне удавалось сделать или сказать что-нибудь, что разрывало замкнутый круг ее постоянных забот и размышлений, и тогда нам с ней бывало лучше всего; она частенько сетовала на мою «непроходимую несерьезность», но и моя несерьезность на что-нибудь да может пригодиться.

Я не был в нее безумно влюблен, и это беспокоило меня в смысле более или менее отдаленного будущего: раньше я полагал – а с учетом того, к чему мы с ней в итоге пришли, возможно, полагаю и сейчас, – что для отношений между мужчиной и женщиной чрезвычайно важна первоначальная безумная влюбленность: она придает мощный импульс развитию отношений, а потом помогает преодолевать встречающиеся по пути колдобины. Позже, когда энергия этого импульса затухает и ты уже почти готов остановиться, стоит оглядеться по сторонам и прикинуть, что же ты теперь имеешь. Может оказаться, что ты пришел к чему-то абсолютно непохожему на начало, или же, наоборот, все осталось в точности по-прежнему, только краски стали мягче и приглушеннее, или же все попросту кончилось.

Сойдясь с Лорой, я на время отошел от такого взгляда на роль влюбленности. Ни она, ни я не лишались сна и аппетита, не изводились в ожидании телефонного звонка. Мы просто были вместе, и все, и коль скоро не существовало импульса, который грозил бы затухнуть, мы и не останавливались, чтобы прикинуть, что теперь имеем, – а если бы даже и остановились, обнаружили бы, что имеем ровно то же, что было у нас с самого начала. Она не внушала мне ни опасений, ни тревог, она меня не напрягала, а когда мы отправлялись в постель, я не паниковал и не дергался, если вы понимаете, что я имею в виду, а я думаю, вы понимаете.

Мы с ней много куда ходили, и она каждую неделю появлялась у меня в клубе, а когда у нее кончился срок аренды квартиры, она переехала ко мне, и все стало совсем замечательно, и потом было замечательно еще кучу лет. Будь я дебилом, я бы утверждал, что виною всех перемен стали деньги: когда она пошла на новую работу, денег у нее появилось немерено, а у меня, когда я перестал быть ди-джеем, а мой магазин из-за экономического спада сделался словно бы невидимым для прохожих, их совсем не осталось. Да, это все осложняет жизнь, и в такой ситуации нелишне подумать о том, что надо бы что-нибудь переменить, пересилить себя, поставить себе какие-нибудь ограничения. Но на самом деле виною всему не деньги. Виною всему я. Ведь я, как выразилась Лиз, порядочная задница.

Вечером накануне нашей встречи в Кэмдене Лиз где-то ужинала с Лорой и наехала на нее из-за Иена, а Лора не желала ничего говорить в собственное оправдание, поскольку это значило бы оскорбить меня – она обладает строгими и зачастую вредящими ей самой понятиями о чести. (Я, например, в подобном разговоре легко бы дал волю языку.) Но Лиз проявила настойчивость, и Лора сломалась и обрушила на нее поток россказней обо мне, и потом они обе рыдали, и Лиз раз пятьдесят, если не сто, просила прощения за то, что полезла туда, куда ее лезть не просили. А на следующий день Лиз сама сломалась и принялась вызванивать меня, а вечером влетела в тот паб и так лаконично сформулировала свое мнение обо мне. Понятное дело, я не уверен, так ли все было в действительности: с Лорой я со времени ее ухода вообще ни разу не разговаривал, а с Лиз у меня состоялось то самое единственное и не слишком удачное свидание. Но, даже и не обладая доскональным знанием характеров всех действующих лиц, можно предположить, что все было именно так.

Я не знаю, что конкретно сказала тогда Лора, но она наверняка поделилась с Лиз двумя, а то и всеми четырьмя приводимыми ниже сведениями:

1) Я спал с другой женщиной, когда она была беременна.

2) Из-за этой моей связи она приняла решение прервать беременность.

3) После того как она сделала аборт, я занял у нее значительную сумму денег и до сих пор не вернул ни пенса.

4) Незадолго до ее ухода я говорил, что наши с ней отношения меня не вполне устраивают и я, типа того, вроде бы потихоньку подумываю, не завести ли мне другую подругу.

Делал ли и говорил ли я все это? Да, и делал и говорил. Есть ли какие-нибудь смягчающие мою вину обстоятельства? Их нет, если только не рассматривать любые вообще обстоятельства (иначе говоря, контекст) как смягчающие вину. Прежде чем осуждать меня – впрочем, по всей вероятности, вы уже это сделали, – прямо сейчас выпишите на бумажку четыре самые большие гадости из сделанных вами вашему партнеру, пусть даже – и это только лучше – он или она о них не подозревает. Ничего не приукрашивайте, не старайтесь объяснить свои поступки – просто перечислите их самыми простыми словами. Готово? Отлично, ну и кто теперь задница?

8

– Где тебя, твою мать, носило? – спрашиваю я Барри, когда он появляется в магазине в субботу утром. После концерта Мэри в «Белом льве» я его не видел, он не звонил, не извинялся – ничего.

– Где меня носило? Где меня носило? Боже, ну и говнюк же ты, Роб, – говорит Барри в качестве извинения. – Прости, я понимаю, у тебя сейчас не лучшая полоса в жизни, проблемы и все такое, но знаешь ли… Мы замучились тебя часами разыскивать.

– Часами? То есть вы искали меня больше часа? По крайней мере два? Я ушел в половине десятого, и, таким образом, вы прекратили поиски в половине двенадцатого, да? Вы, видать, пешком протопали от Патни до Уоппинга.

– Засунь свой юмор себе в задницу.

Верю, наступит такой день, может, и не в ближайшие несколько недель, но уж точно в обозримом будущем, когда кому-нибудь все же удастся поговорить со мной, не упомянув при этом задницы.

– Ладно, извини. Но готов поспорить, вы поискали меня минут десять, а потом пошли выпивать с Мэри и как его там… Стейком.

Мне противно называть этого типа Стейком. Так же противно, как когда приходится просить «Буффало-Биллбургер с кучкой», если хочешь всего-навсего горячий сэндвич, или произносить: «По мамочкиному рецепту, пожалуйста», если хочешь всего-навсего кусок яблочного пирога.

– Неправда.

– Славно повеселились?

– Не то слово. Стейк, оказывается, играл на двух альбомах Гая Кларка и у Джимми Дейла Гилмора.

– С ума сойти.

– Да пошел ты.

Хорошо, что сегодня суббота, мы все более или менее заняты, и нам с Барри можно не придумывать способа продолжить разговор. Когда мы с Диком вдвоем оказываемся в подсобке – он варит кофе, а я пытаюсь отыскать старенький сингл Ширли Браун, – он говорит мне, что, оказывается, Стейк играл на двух альбомах Гая Кларка и у Джимми Дейла Гилмора.

– А еще знаешь что? Он по-настоящему хороший парень, – добавляет Дик, пораженный открытием, что с человеком, достигшим таких головокружительных высот, можно запросто обменяться несколькими фразами в пабе.

Больше между собой мы почти не разговариваем – в магазине довольно много посетителей, и говорить надо с ними. Но лишь немногие из них что-нибудь покупают. Лучшие наши покупатели – это те, которым просто необходимо в субботу купить пластинку, даже если им, собственно, и не нужно ничего определенного; до тех пор, пока не возвратятся домой, прижимая к груди плоский квадратный пакет, они чувствуют себя неуютно. Таких обожателей винила легко опознать: они долго перебирают пластинки на одной какой-нибудь полке, а потом, словно им наскучило это занятие, бросаются в другой угол магазина, извлекают из середины стопки вроде бы первый попавшийся конверт и идут с ним к прилавку. Это все потому, что сначала они составляют в уме список вероятных покупок («Если не найду ничего в следующие пять минут, сойдет и тот блюзовый сборник, который попался мне на глаза полтора часа назад»), но затем им вдруг становится жаль времени, напрасно потраченного на поиски того, что им, собственно, не очень-то и нужно. Мне хорошо знакомо это чувство (такие люди для меня родные, и я понимаю их лучше чем кого бы то ни было): тебя охватывает жгучее неотвязчивое беспокойство, и ты нетвердой походкой выходишь из магазина. После этого начинаешь передвигаться быстрее обычного, стараясь отыграться за бездарно потраченную часть дня, и часто при этом испытываешь острую необходимость взять газету и прочесть раздел международных новостей или посмотреть фильм Питера Гринуэя, то есть потребить нечто основательное и осязаемое, что легло бы поверх заполнившей голову бестолковой сахарной ваты.