Творец слез

Ригель всегда знал, что с ним что-то не так, и понял, что чем старше он становится, тем больше разбухает чудовищный точильщик и тем дальше пролезает в жилы.

Со злобой он загонял любовь в себя поглубже, подавляя ее яростью и упрямством. И с возрастом сильнее озлоблялся, пышно разрастались в нем шипы и колючки, потому что никто не сказал ему, что любовь пожирает, никто не предупредил, что корни у нее из плоти и она разрушает, и требует, и требует, и требует без конца – хоть взгляда, ну хотя бы еще одного, хоть тени улыбки, удара сердца.

«Нельзя обманывать Творца Слез», – шептались по ночам дети. Они вели себя хорошо, чтоб он их с собой не уволок.

И Ригель знал, все это знали: обмануть его – все равно что обмануть себя. Творцу Слез ведомо все: кажая эмоция, от которой тебя бросает в дрожь, каждый вздох, разъеденный чувством.

«Нельзя обманывать Творца Слез» – летало по приюту эхом, и Ригель прятался и сдерживался, иногда боялся, что она своими глазами увидит то, как он жаждал прикоснуться к ней, как необходимо ему это касание, чтобы она почувствовала тепло ее кожи.

Он отчаянно хотел запечатлеться в ней, как Ника запечатлелась в нем одним только взглядом, хотя мысль о прикосновении к ней сводила его с ума и приводила точильщика в судорожное трепыхание.

И он не хотел думать о том, как посмотрела бы на него эта девочка с ясной и чистой душой, если б узнала об отчаянном недомогании, которое он в себе носил.

Любовь вовсе не бабочки в животе и не сладкие мечты. Для Ригеля любовь стала прожорливым роем мотыльков и смертельной болезнью, царапинами и слезами, которые он пил прямо из ее глаз, чтобы умирать медленнее.

А может, он просто хотел позволить себя уничтожить… ядом, который она в него впрыснула.

Иногда он думал отдаться любви, позволить ей владеть собой до тех пор, пока он не перестанет что бы то ни было чувствовать. Так бы он и сделал, если бы не дикая дрожь, которая пугала и ломила кости, если бы не было так больно представлять сны, в которых она бежала к нему навстречу, а не убегала.

– Ужасно страшно, да? – пробормотал однажды ребенок, когда небо заволокло черной пеленой.

Он, который никогда не смотрел на небо, тоже задрал голову. И в безбрежности увидел свинцовые пятна и красноватые ромбы – таким бывает штормовое море.

«Ну да… – услышал он внутри себя, прежде чем закрыл глаза. – Зато глянь, как красиво».

В тринадцать девчонки смотрели на него как на солнце, не подозревая о ненасытном чудовище, которое он носил внутри. В четырнадцать они стали подсолнухами, которые следили за ним, куда бы он ни пошел, восхищенными, вожделенными глазами. Он помнил и томные глаза Аделины, хотя она была старше. С каким самозабвением она прикасалась к нему, с какой покорностью склонялась перед ним – и в эти мгновения Ригель видел длинные волосы и коричневые отблески, серые глаза, которые никогда не посмотрят на него с такой нежностью.

В пятнадцать они казались ненасытными монстрами. Они распускались в его руках, как нежные цветы, и Ригель утолял голод точильщика девушками, которые всегда чем-то – ароматом духов, искорками в глазах – напоминали ее.

Ничем хорошим это не заканчивалось, ибо любовь не обманешь, когда она сжимает в своих огненных тисках и пульсирует в ритме чужого сердца. Потребность в ней стала еще более мучительной, и Ригель почувствовал, как злоба разбивает его мысли на осколки, заостряя колючки и шипы в его груди.

И тогда он выместил злобу за свои мучения на Нике: заменил ее имя на прозвище с маленькой буквы – бабочка, пытаясь хоть так уменьшить ее влияние на себя; он кусал ее резкими словами, надеясь занять место в ее мыслях, причинить ей хоть малую толику вреда в отместку за боль, которую причиняла ему каждый божий день она – та, которая разрушила его, которая ничего не понимала, которая никогда не должна ничего понять.

Та, которая никогда по своей воле не поселилась бы в таком хаотичном и грязном месте, каким было его сердце, для этого она слишком тихая и чистая.

И чем старше она становилась, тем яснее Ригель видел в ней беспощадную красоту, что не давала ему спать по ночам и заставляла зажимать в кулаке влечение вместе с простыней.

Чем взрослее становилась Ника, тем сильнее он горел мучительным желанием, тем меньше ему хотелось улыбаться, когда она плакала.

Именно в это время в Склеп пришел новый парень. Ригель не обращал на него внимания, слишком занятый борьбой с навязчивой и обременительной любовью. Но парень был не в своем уме, слегка чокнутый, если все-таки не побоялся к нему приблизиться. Ригель неплохо относился к сумасшедшим, их безрассудство его забавляло, к тому же они помогали отвлечься.

Возможно, они могли бы стать друзьями, если б тот парень не был так сильно на него похож. Уж слишком часто он видел свое отражение в его ухмылке и во взглядах, полных зловещего сарказма.

– Как думаешь, Аделина сделала бы со мной то же, что делает с тобой? – услышал он однажды вопрос с ухмылкой.

Эта ухмылка раздражала Ригеля, но он чувствовал, что точно такая же приросла и к его губам.

– Хочешь с ней потусоваться?

– Почему бы нет? Или с Камиллой… Одна другой стоит.

– У Камиллы вши, – соврал Ригель с грубой, издевательской веселостью в голосе, которая на мгновение пригасила жжение в груди. Жук-точильщик, хранитель царапин и вздохов, дремал в лабиринте вен.

– О, тогда Ника, – услышал он, – ее невинное личико так и просит меня сделать с ней много всякого такого… Ты даже не представляешь, как она меня заводит. Думаешь, она будет ломаться? А это было бы весело… Но спорю, если бы я засунул руку ей между бедер, у нее даже не хватило бы сил меня оттолкнуть.

Он не чувствовал, как хрящи царапают костяшки пальцев. Он не чувствовал своих рук, свирепости, с какой они рассекли воздух и разрушили тот солнечный день.

Но он всегда будет помнить красный цвет крови под ногтями, появившейся там после того, как он протащил парня за волосы.

Он не забудет и ее взгляд, который он встретил следующим утром, – далекую вспышку света, адресованный ему безмолвный крик ужаса и упрека, который провалился внутрь, прямо в дыру, которую он в нем пробил.

Отвечая на горькую ухмылку насмешливой судьбы, Ригель начал улыбаться. Он улыбнулся, потому что ему действительно было очень больно.

В глубине души он всегда знал, что с ним что-то не так.

Когда их вместе забрали из приюта, Ригель почувствовал, как нить осуждения обвилась вокруг его сердца.

Перспектива увидеть, как она уходит, казалась ему невыносимой, поэтому остаться с ней все-таки лучше, и он сел за фортепиано. Отчаянный поступок, последняя попытка удержаться рядом с ней, связанной с ним слабыми нитями, которые она, беспечная, деликатно оборвала бы, только выйдя за ворота.

И только теперь он понял, что сам назначил себе наказание, и будет отбывать его вечно: даже в самых страшных кошмарах он не представлял себе более мучительного ада, чем жить рядом с Никой в одной семье и быть разлученным с нею.

Единственная причина, по которой он мог считать ее своей сестрой, – ее присутствие в его крови, токсин, который никогда не выведется из организма.

– Ты видел, как она на меня смотрела?

– Нет. И как она на тебя смотрела?

Ригель не обернулся, он продолжал складывать новые учебники в шкафчик, слушая этот разговор.

– Как будто умоляла меня уронить что-нибудь еще… Ты видел, как она сразу наклонилась, чтобы поднять мои учебники?

– Роб, – сказал его приятель, роясь в своем шкафчике, – надеюсь, ты не хочешь повторить историю с первогодками…

– Слушай, у этой все на лице написано. Она глазами об этом кричит. Те, кто с виду кажутся примерными девочками, на самом деле совсем не такие, а наоборот.