Люди и бультерьеры

Что-то кольнуло у меня внутри. Иголочка была тонкой и острой.

Как это? Жизнь моя катила и катила по своей колее: муж, сын, дом, семья, работа. Я никогда не задумывалась, хочу ли я что-то в этой жизни менять.

— Олег, не сейчас об этом, а? — мне хотелось поскорее освободиться от этой странной, чуть заметно покалывающей тревоги.

Мы оставили машину наверху и стали медленно спускаться вниз, к озеру.

С деревьев падал серебряный снег, тающий под горячим солнцем. И вниз, с крутого склона уже устремились прозрачные, шумные ручьи. От разогретых стволов и прогалин, где снег уже растаял, поднимался пар. День разгорался, становилось все жарче, и лес звенел птичьими голосами, и обреченный снег сверкал невозможной белизной. Как — будто смешались два времени года — солнечный январь и теплый апрель. Все смешалось, все перемешалось в яркой красоте природы, в сумбуре и смятении охвативших чувств, в радостном лае и веселой возне двух белых, мускулистых собак, прыгающих по белому снегу…

Происходящее скорее напоминало сон, чем явь.

— Вот это да! Чтобы снег и так птицы пели, как летом… Знаешь, я даже никогда и не замечал птиц этих. Некогда было. А вот иду с тобой и все замечаю и слышу… Очень странно ты на меня действуешь, Янка! — сказал Игнатьев.

— А меня всегда удивляет: как же так — еще вчера нет никаких птиц, только вороны, а сегодня — вдруг весь лес наполнен ими. Тут какая-то тайна! Как же все эти зяблики, овсянки, соловьи, трясогузки вдруг появляются?! Я не могу представить, что эти крошечные и слабые создания летят через моря… И также странно, когда враз все они осенью исчезают. Куда и как?! Ты видел когда-нибудь как они стаями летят?

— Ничего я не видел. Я и на небо-то никогда не смотрел. Теперь вот часто смотрю…

Мы остановились на деревянном мостике, перекинутом через шумный ручей. Игнатьев молча притянул меня к себе и прижал мою голову к своей груди. Куртка у него была расстегнута, и сквозь рубашку я ощутила его жесткое, мощное, горячее тело, в глубине которого гулко и сильно билось сердце. Нахлынула волна яростного желания, — вот также заходится все внутри в миг свободного падения… Я зажмурилась и уткнулась в его грудь. И вновь пришло это пленительное ощущение полной защищенности от всех тревог и горестей окружающего мира… Никогда ни с одним мужчиной я не чувствовала это так отчетливо, так остро.

Мне хотелось сказать ему: «Я люблю тебя!» Я давно хотела это сказать, но все почему-то не могла решиться. Нет фразы более банальной, чем эта! Но человечество до сих пор так и не придумало иной универсальной формулы… Я так и не решилась.

Бирюзовое дно озера сияло в солнечных лучах. От воды поднимался еле заметный пар. Вокруг не было ни души.

Игнатьев разделся и вошел в воду.

Я с удовольствием смотрела на него. У него было тело боксера-супертяжеловеса. Войдя по грудь, он обернулся и поймал мой взгляд.

— Ну, давай! Я ловлю тебя!

Я кинула одежду и с визгом бросилась прямо в обжигающе-холодную воду…

И там, в голубой воде, и на берегу, когда мы, хохоча, натягивали одежду на свои мокрые тела, меня не оставляло отчетливое ощущение: вот оно, то самое счастье. И не будет у меня счастливее дня, чем этот.

И вновь кольнуло крошечной, тоненькой и острой иголочкой…

И не было у Криса дня счастливее, чем этот.

Он любил маленькую бультерьершу с черным ухом до изнеможения. Они носились по полю, ныряли в снег жаркими пастями, боролись, пили из озера воду, лаяли, грызли толстые палки, изредка благодарно подбегали к хозяевам и вновь любили друг друга…

Неожиданно у озера появилась целая толпа каких-то странных, плохо одетых людей с котомками за плечами. Многие из них были босы. Люди неспешно раскладывали свои рюкзачки, вынимали из них хлеб и термосы.

Потом они дружно встали, повернувшись лицом к солнцу, и запели нестройно и странно:

Они протягивали руки ввысь, к солнцу, их лица сияли каким-то нездешним блаженством, и они вновь и вновь повторяли слова своей странной заунывной песни.

— Кто такие? — удивленно фыркнул Игнатьев.

— Это ивановцы. Ну эти, ученики Порфирия Иванова…

— А, которые босиком зимой и летом ходят! Ясно.

— Они хотят жить в единении с природой и презирают все материальные блага, — сказала я.

— А я вот грешен, все же люблю блага…

— Ты мерзкий богач! — засмеялась я.

В толпе верных последователей Великого Учителя Порфирия Иванова стоял Мастер и повторял за всеми незамысловатые слова гимна. Он был в потертой телогрейке, но ботинок с ног все же не снял. Он пел с искренним удовольствием:

Он смотрел, как его клиент целуется с рыжеволосой женщиной. Той самой, которую он заметил на собачьих боях.

XVII. Венок из одуванчиков

Крис сразу понял, что наступил какой-то необыкновенный день. Мама, Папа и Ребенок суетились в квартире с раннего утра. Они складывали в большие сумки множество вещей, а главное — еду: чудесное, нежно пахнущее мясо, вкусную колбасу и сыр, хлеб и масло, и множество гремящих бутылок, содержимое которых тоже было хорошо ему знакомо: там была та самая противно пахнущая жидкость, после которой все люди становились очень странными и возбужденными. Телефон все время звонил, и Мама или Папа разговаривали с ним то веселыми, то возбужденными голосами. В потоке их речи Крис улавливал знакомые имена и слова, и по тому, как часто повторялись слова «дача» и «Волга», Крис понял, куда они поедут. Он понял, что снова будет веселый праздник, где будет много друзей и столько вкусной еды, что в конце концов она уже перестанет влезать в его переполненный живот… И снова Папа и Мама будут веселы и не будут кричать друг на друга. Ведь в последнее время они так часто ссорились, Мама иногда плакала, хлопала дверью, Папа кричал и что-то разбивал, а он в такие моменты просто не знал, что ему делать и куда себя деть, кого и от кого ему надо защищать…

И охваченный бурным восторгом, Крис носился по квартире, яростно ловил свой хвост, лаял, хватал игрушки, умоляя поиграть с ним хотя бы Ребенка, и всем своим видом показывая, как он хочет вместе со всеми ехать на дачу.

Тем временем для Фарита день начинался как-то очень неудачно. Накануне они с Яной снова выясняли отношения, и Фарит решил, что он не поедет отмечать ее день рождения. Они вообще долго думали, стоит ли праздновать, но в последний миг сдались, главным образом, из-за друзей, для которых выезжать в середине мая на шашлыки стало уже любимой традицией. К тому же, все-таки круглая дата — Христов возраст! И в самый последний момент под натиском жены он все же сдался. Ехать на природу и пьянствовать у него не было никакого настроения: редакционные «доброхоты» рассказали ему об Игнатьеве. А он и сам давно знал, что что-то произошло. Что с каждым днем жена от него словно бы ускользает. За годы совместной жизни всякое у них бывало. И он, Фарит, не святой тоже. И у Янки были какие-то интрижки. Но он любил свою жену и был уверен, что и она любит его. Нет, не верил он, что она способна серьезно полюбить кого-то другого. И уж тем более не этого бандита. Такие мужики никогда ей не нравились.

Но как бы он себя не успокаивал, настроение от этого не улучшалось. Он злился. Он даже вспомнил одну давнюю свою знакомую и позвонил ей на днях. Алла с радостью согласилась встретиться.

Но ведь раньше… Как все было хорошо раньше! Ему вдруг показалось, что когда они приедут в Займище, все станет как прежде.