Страница 3 из 55
— Свен, пора заняться вакоскопом. Хочется понаблюдать, пока Лямбда А за горизонтом.
Лямбда А — основное солнце двойной системы — было гораздо больше и ярче. И по всей видимости, оно не собиралось медлить. Один из перевалов уже начинал наливаться расплавленным золотом.
— Свен, ты слышишь? Я спрашиваю, не пора ли заняться вакоскопом?
Младший ответил не сразу. Он тоже вглядывался в иллюминатор, но в противоположный.
— Учитель, — начал он неуверенно, — учитель, разве тут может быть жизнь? По-моему, я вижу леса… И дорогу… Просеку по меньшей мере… И что-то прямоугольное, ступенчатое… Очень похоже на строение.
Юстус порывисто повернулся, прильнул к стеклу… и откинулся, отирая пот.
— Какая непростительная оплошность! — вздохнул он. — Вот он, хваленый разум природы. Жизнь, конечно. И она испарится через два месяца, восемнадцатого числа.
2. ЭТНОГРАФИЧЕСКОЕ
Охотник танцевал перед черепами рогатых.
Он танцевал усердно; тело его блестело от пота и жирного сока травы кхан, руки были обвиты пахучими острыми листьями, то и дело он подносил их к пожелтевшим костям. Кричал: «Нюхай! Сладко! Сладко!»
Трава кхан дурманила рогатых. Звери пьянели, как охотники от хмельного гриба, катались, словно телята, бодали деревья, нестройно ревели, будто пытались петь хором.
Охотник просил прощения за убийство, вынужденное убийство. Он обещал взять только мясо (в животе урчало при мысли о сладком мясе рогатых), душу обещал отпустить в небесные пастбища, а черепа бережно выскоблить, закоптить, вывесить перед костром совета и перед каждой охотой услаждать пачухим дымом травы кхан.
Считалось, что, прельстившись этим дымом, души и черепа съеденных рогатых позволят съесть своих собратьев.
Всю ночь после танца охотник копал яму на тропе у водопоя, мостил ее тонкими жердями и маскировал все той же пахучей травой кхан. Подгонял себя, привычно пересиливая усталость. Надо было успеть до рассвета. На рассвете рогатые пойдут на водопой и, учуяв траву кхан, потеряют соображение и осторожность. Могут прыгнуть в яму, могут погнаться и за охотниками, чьи тела тоже пахнут травой кхан, вонзить под ребра острые рога.
Быстрее! Быстрее!
А горизонт уже алеет. Выходит это странное второе солнце. Откуда оно явилось? Кому нужно? Красное, как гаснущий костер, не греет, только светит, ночь укорачивает.
Проворней, проворней! Уже потрескивают ветки, подрагивает почва. Рогатые идут по тропе.
Звезды, звезды на черном небе! Сколько их? Больше, чем чешуек на теле, больше, чем рогатых в стаде племени.
Пастух развалился на кошме, прислушивается.
Рогатые рядом во тьме. Сонно вздыхают, ворочаются. Дремлют матки и телята, а вожак не спит, не ложится, сопит, втягивая воздух. Вот его силуэт на фоне неба. Как врытый.
Нет, тихо все. Чужие боятся племени, зубатые сыты летом.
И пастух сыт. Вдоволь сладкого мяса. Тут оно, под рукой. Хватай любого теленка, вали, пей горячую кровь, вари мясо на костре.
Сыт пастух и думает. Не для мужчины эта разнеживающая лень. Муж рожден для битвы. То ли дело скакать с копьем наперевес, диким воем пугать жалких травоедов. Пожиратели травы хилы и трусливы. Десять в панике бегут от одного всадника. А добра-то у них, добра-то! Мягкие ткани, расписные горшки, золотые резные обручи на лоб, на руки, на ноги. Травоеды мягкотелы, и женщины их нежны и желты, как масло. Эх, схватить бы такую, перекинуть через хребет скакуна, на руках внести в кожаный шатер. Тело млеет, когда думаешь о таком.
Пора, пора! И сезон подходящий. После весенних дождей колодцы полны воды. Но старики отложили набег. Непорядок на небе. Два солнца не к добру. Разгорелась красная звезда, половину ночи превратила в зарю.
Старики говорят: надо ждать, пока она уберется назад, в свою небесную пору.
Не торопятся старики. Нет у них томления в теле, перегорели.
Ладно, гуляй пока, девушка, желтая и нежная, как масло. Никуда не уйдешь ты от быстрого всадника, никуда!
Злой дух принес эту красную звезду!
Крутись-крутись, мой жернов, мели-мели все зерна, мети-мети, метелочка, сметай, пушистый хвостик, из желобков-бороздок отличную муку.
Утром крути плоский камень, днем крути, вечером крути! Молоть — женское дело. Мужское — доставать, добывать, женское — крутить. Руки заняты, голова свободна. Женщине все надо обдумать заранее. Мать говорит: «Женская доля — долго ждать, быстро отвечать».
Если топот всадников на околице, не раздумывай, сломя голову — в камыши. Нерасторопную перекинут через седло, и будешь всю жизнь жевать сырое мясо в кожаном шатре.
Если оборванный раб скажет: «Будь моей женой», — быстро отвечай: «Нет-нет-нет, ни за что! Иди прочь, ты мне противен».
Если солдат-рубака скажет: «Будь моей женой», — быстро отвечай: «Нет-нет, я еще молода, я подожду год-два». С уважением отвечай. Солдат опасен и зол. Пусть не сердится, не хватается за меч.
Но кому сказать «да»?
Хочется самому замечательному.
Вчера, когда воду набирала в кувшин, сидел у родника незнакомец, прищурившись, смотрел на мокрые камни. Подруги сказали: «Мастер, во дворце Властелина узоры выкладывает». Вот почему глаза такие удивительные: сквозь камни смотрит. Ему сказала бы «да». Но ведь гордый, красоты не заметил, игривым словом не задел.
Как сделать, чтобы заметил?
Крутись-крутись, мой жернов, мели-мели все зерна, мети-мети, метелочка…
Как сделать, чтобы заметил?
Крутись-крутись, мой жернов, мели-мели все зерна…
Всю жизнь крутила. Мужчина — стрела, женщина — маятник. Туда-сюда, туда-сюда. Руки заняты, голова свободна, потому что все надо продумать заранее. Долго жди, быстро отвечай.
Но что обдумывать старухе?
Какая ни на есть, жизнь прошла. Всякое бывало — плохое и хорошее. Бывало холодно, бывало и солнышко, бывало голодно, бывало — живот лопается. Пожалуй, хорошего больше — дожила все-таки до серебристой чешуи. Три набега пережила, отсиделась в камышах. Сестер уволокли пастухи, заставили сырым мясом давиться, под вонючими шкурами спать. Но ей повезло — осталась со своими, где лепешки жарят на огне, и по ночам крыша над головой, не звезды. И муж был. Сейчас-то нет, умер, но был. Семерых родила ему, троих унесла лихоманка, а четверо выжили, выросли; сыны свои семьи завели, но помнят, уважают, приносят зерна — то один, то другой. Только меньшая не пристроена, последняя заботушка. Боги, избавьте ее от голода, лихоманки, от зубастых змеев речных, от горластых всадников степных. Не пожалею жертвы богу полей, и богу болей, и богу змей, и богу войны… ну и богу свадеб, конечно. Голодранца-раба отшить надо, не след обрекать дочку на жизнь в лохмотьях. А солдата-рубаку и приветить не грех. Хоть и не молод и урод уродом, но копье семью кормит, без муки не оставит. Взял бы девку солдат, тогда и помирать не страшно.
— Ты бы сходила по воду, дочка. Ноги у меня болят. Я уж за тебя молоть-молоть буду.
— К роднику, мама?
«Не там ли Он и сегодня?»)
Богам угодна пара: добро и зло, день и ночь, лицо и изнанка, живое и неживое, краски живые, краски неживые. Неживые запечатаны в неживом камне: осколки неба в бирюзе, в кварце — прозрачная вода, молодая желтая кожа — в сере, а в киновари — кровь. Зеленые глаза хищников — в редкостных изумрудах, звездное небо — в диорите, в яшме — восходы и закаты, силуэты гор и городов.
В камне краски затерты, запылены, выцвели, скрыты от неопытного взора. Только живая вода пробуждает их, открывает миру заснувшую красоту.
На том и основано древнее искусство хаиссауа — оживление камня водой.
Он мастер хаиссауа. Признанный. Среди молодых нет ему равных, никто не умеет видеть так ясно скрытую красоту камня. Даже во дворец владыки призвали его клеить камни. Сказали: «Придумай необыкновенное, такое, чего нет в обоих царствах, во всем мире от Истока до Дельты».