Страница 4 из 45
Но все-таки из лесу я вышел решительный и готовый к штурму. Меня даже не обескуражило, что я пропустил ужин. Шут с ним, с ужином, разве в таком состоянии до ужина?
В палатке горел фонарь. Гарай застилал кровать, готовился ко сну. Не реагировал на мое отсутствие с полудня и на позднее возвращение.
Пока я закрывал дверь палатки и собирал, кстати, последние крохи решимости, Гарай поправил подушку, присел на кровать в невозмутимом намерении расстегнуть кеды.
Я тоже присел на кровать — на свою и сказал:. — Вы же знаете, Генрих Артемьевич, что меня колотит всего.
— Знаю, — ответил Гарай.
Немного подумал и, глядя мне в глаза, сказал:
— Вы мне нравитесь, Гальский.
Я ничего не придумал, как спросить:
— Почему?..
— Вы такой же молчальник, как я, — ответил Гарай.
— Но…
— На ваши «но» я могу ответить одно: хотите, будем работать вместе?
Я не понял: может быть, разобрать рюкзак, и ответил:
— Генрих Артемьевич!..
— Хорошо, — сказал он, — сначала отвечу на ваши вопросы.
Сейчас это было для меня самое важное.
— Вы видели все, — начал Гарай, — немало узнали за сегодняшний день, и пояснять мне осталось совсем немного.
Он сделал паузу, потом заговорил негромко — замечу, что он никогда не повышал тона:
— Случай в пещере не представляет собой ничего особенного. Через «Сигнал» вы слышали, как повышалось звучание в скалах, вы поднимали трубку несколько раз. То же самое слышал я без трубки: у меня натренированный слух. Но когда я приложил ухо к стене, я понял, что в пещере неминуем обвал. Он уже начался скалы дрожали от напряжения. Но тут я услышал голоса. Группа Ветрова находилась рядом, за перемычкой. Напряжение шло оттуда, и точка разрыва концентрировалась в перемычке, между нами и Ветровым. Здесь стоял такой же визг, как в камне, который мы с вами обрушили. А я по опыту знал: достаточно сильного и точного удара — скала расступится.
— Сезам, откройся?..
— Как хотите, так называйте, Яков Андреевич.
Впервые Гарай назвал меня по имени, отчеству.
— Вопрос в другом, — продолжал он. — Во всей этой какофонии надо проследить систему и «навести» порядок. Здесь нужен музыкальный слух, образование — профиль, если хотите. Слуха у меня нет. Даже «Катюшу» я, наверное, не спою правильно. Образования тоже нет. А работа предстоит тонкая — научная. Вы музыкант, специалист, беритесь за это дело.
Я был ошеломлен. Вот что предлагает мне Генрих Артемьевич! Не содержание рюкзака — нет! Гарай предлагает работать с ним, и объем работы не какой-нибудь камень, не груда породы, принесенная из пещеры, — Земля!
— Перспективы заманчивы, — продолжал между тем Генрих Артемьевич. — Предстоит создать новую науку на стыке геологии с музыкой. Может быть, науку назовут геомузыкой, может, придумают слово из латыни или древнего греческого, ни того, ни другого языка я не знаю. Главное, что такая наука напрашивается. Помните, как поет полиметаллическая руда? Поют не только металлы — песчаник, гранит, базальт. Все это надо систематизировать, утвердить перед научным миром. Один я это сделать не в состоянии. Вместе мы сделаем.
Перспективы действительно ошеломляющие — я окончательно понял, чего от меня хочет квадратный неразговорчивый человек. Но для этого… Подождите, Генрих Артемьевич, у меня голова идет кругом! Для этого надо отказаться от филармонии, сменить подмостки с прожекторами, глядящими на тебя, с аплодисментами, бьющими в уши, на мрак и бродяжничество в пещерах. Сменить квартиру в центре Одессы на бивачные кочующие палатки, обед в ресторане на черствый хлеб. Для этого, Генрих Артемьевич, надо иметь характер. Впрочем, характер вырабатывается в труде, в обстоятельствах жизни. «Гальский, вы много ездите…» С дирижером я никогда не ладил. А ездил много — на Урал, в Подолье, на Байкал. Меня тянуло к необычайному. Может, в этом мое призвание? Нет, призвание — музыка. «Музыка Земли…» От кого я услышал эти слова?
От Ветрова Павла Никаноровича. В двери, на выходе из филармонии. Вот и сравни: дверь и «Сезам, откройся!». Ветров? Недаром он познакомил меня с Гараем.
И вот сегодня настоящие чудеса. Я участник чудес. Захватывает? Дух захватывает!..
И все-таки филармония, сцена! Боже мой!.. Все у меня в жизни улеглось, устоялось. Как же можно ломать? Смотрю на Гарая, на его спокойное, уверенное лицо. Человек живет по другим законам, не клавиши у него под руками, не партитура. Даже «Катюшу» он не споет правильно. Но ведь как сказано: «Может быть, науку назовут геомузыкой…» Генрих Артемьевич призывает меня эту науку создать. Что же меня удерживает? Обед в ресторане? Я глотаю слюну. Не потому, что вспомнил обед в ресторане, слюна у меня горькая, как полынь.
И дыхание жесткое. И сердце колотится о ребра, вот вот выскочит.
Гарай продолжает говорить о путях к новой науке.
Я смотрю на него: не агитируйте, я решил, я согласен! Бог с ней, с филармонией, с прожекторами. И с дирижером — пусть размахивает руками…
А Гарай спрашивает:
— Согласны, Яков Андреевич?
Молча, памятуя о том, что спелеологи народ сметливый, подаю ему руку.
Так же молча, с видимым одобрением Генрих Артемьевич принимает руку.
А я отрываю от себя все прошлое.
ЭКЗАМЕН ПО КОСМОГРАФИИ
Электронный педагог был корректен с ребятами и мягок, как родной дядюшка. Восьмилетним малышам он говорил «вы», смотрел сквозь пальцы на шумок в экзаменационной комнате. Его интересовал только экзаменующийся, из всех голосов он улавливал лишь его голос и оценивал полноту и емкость ответа, сверяя знания ученика со сведениями, вложенными в блоки его механической памяти. Не то чтобы он любил детей, и не то чтобы дети его любили, но он был объективен и вежлив. Этого было достаточно, чтобы между ним и экзаменующимся установился контакт. Непродолжительный но вполне достаточный, чтобы выслушать ученика и высказать мнение о его знаниях.
Шел экзамен по космографии.
— Шахруддинов Элам! — вызвал экзаменатор.
— Я! — отозвался черноглазый, черноголовый мальчик.
— У вас четвертый билет…
— «Открытие Милены и первый контакт с инопланетной цивилизацией», — прочитал экзаменующийся.
— Вы готовы к ответу?
— Готов.
— Будьте добры… — Блестящий никелем и пластиком ящик был воплощением вежливости.
Элам садится в детское кресло, на секунду закрывает глаза, припоминая, с чего начать, и говорит, обращаясь к подмигивающим индикаторам:
— Открытие Милены. Рассказ очевидца.
— Не так громко, Элам. Я вас прекрасно слышу, предупреждает электронный экзаменатор.
— Хорошо, — соглашается черноглазый мальчик.
И начинает рассказ.
В атмосфере планеты кислорода было двадцать че тыре процента, но капитан «Радуги» Сергей Петрович Попов не разрешал выходить без скафандров. Капитану подчинялись безропотно, на то он и капитан. Ругали Женьку Бурмистрова, микробиолога. По общему мнению, виновником нелепости был Женька: солнце, воздух, вода, а люди ходили в скафандрах, как на Луне.
— Ну друг… — выговаривали ему, даже тискали где-нибудь в коридоре.
Друг был невозмутим и если отвечал, то одним резким, как удар бича, словом:
— Вирус…
Планета состояла из суши, океана и атмосферы. Суша была абсолютно голой — ни кустика, ни травинки. Океан, наоборот, набит водорослями, как Саргассово море. Водоросли поставляли кислород в атмосферу.
В вышине плыли такие же, как на Земле, облака, и грозы были такими, как на Земле. А реки и озера другими: безжизненными. Водоросли в озерах и реках не приживались — вода в них была слишком пресной. Зато океан по засоленности превышал все, что людям было известно, — пластиковые детали выталкивал точно пробку. Но водоросли к нему приспособились. Больше в океане ничего не было: ни рыб, ни моллюсков.