Страница 33 из 45
Со всех таборов сбежались к яйцу.
— Ого! — слышалось там и тут. — О це градина!
— Царь-градина! — разводили руками.
— Михаиле, бачил такэ? — Хутор у нас был со смешанным говором, но говорили почему-то по-украински.
— Це-це-це! — цокали языками. — И стоит сторчмя!
— Так ведь оно теплое, мужики! — Кто-то притронулся к яйцу.
— Теплое?! — Не верили, но потрогать яйцо руками охотников не находилось.
Туча прошла. Отблеск заката осветил яйцо розовым светом. Легкий парок поднимался над скорлупой. Яйцо словно дымилось.
— Не напирай, мужики! — загомонили кругом. — Не ровен час…
Люди попятились. Возле яйца образовался круг, переступать который никто не решался. Страх перед неизвестным заползал каждому в душу.
— Бог с ним, — говорили женщины и уходили к телегам. Мужики стояли молча, смотрели сосредоточенно. Яйцо курилось и, кажется, таяло. Толпа постепенно редела.
И то — глянуть со стороны: яичко величиной с бочку, дымится, горячее. На кого хошь страху нагонит. Бабки, бывало, найдут белемнит, «чертов палец», и то крестятся — громовая стрела. А тут чудо! В том, что это градина, все разуверились: град не бывает теплым. Знамение какое-то…
— Подальше от греха, мужики, — советовал староста. — Кто его знает — шо воно…
Ночью опять шел дождь, теперь уже обложной, мелкий и нудный. По таборам толковали, что к утру развезет и работать будет нельзя, поглядывали на яйцо. Оно в темноте светилось неярко, но ровно. Никто бы не сказал, что оно светится, оно просто белело, но белело ярче, чем, скажем, платок у бабы на голове, и если на него долго смотреть, а потом отвести глаза, то перед глазами оставалось пятно, как если бы посмотрел на огонь, а потом в сторону.
Никто к яйцу не подходил. Не было в помыслах его тронуть. Дождь все шел, и постепенно один табор за другим потянулись к хутору. Назавтра все равно не работа, говорили мужики друг другу. Но по тому, как ахали бабы, можно было судить, что люди боялись яйца, уходили в хутор… К рассвету в поле осталось несколько ребятишек да пары две волов, за которыми поручили ребятам присматривать, чтобы те не лезли в жнитво.
Я тоже остался с ребятами. Мы засели под копны по двое, по трое, вели разговоры:
— Мой батя говорит, что надо ехать до станицы, к уряднику…
— А мой — закатить яйцуху в бочаг, речка — во-на!
— Что-то я не видал, чтобы твой батя подходил к яйцу…
— А твой подходил?
— Что, ребята, если мы его сами откатим?
— Так оно горячее!..
— Ты пробовал?
— Поди, попробуй!..
Пробовать никто не хотел.
Рассвело в мутном дожде. Яйцо курилось, как побеленная печь, которая согревается изнутри. Оно казалось немного меньше, как будто за ночь скорлупа его утоньшилась.
Мы уже не спорили, тронуть его или не тронуть, сидели и ждали. Чего мы ждали? Никто бы не сказал чего. Ожидание росло в нас, как ветер, который вот-вот подхватит каждого и заставит бежать без оглядки.
На какую-то минуту солнце прорвало пелену облаков. И яйцо в этот миг лопнуло. Раздался звон, будто раздавили стекло, скорлупа раскололась на куски, упала на землю. На месте яйца сидел странный уродливый человек. Он тотчас распрямился и стал выше. У него была круглая шишковатая голова, похожая и непохожая на металлический шлем. С одной и с другой ее стороны, там, где должны быть уши, виднелись круглые выступы, похожие на блюдца, затянутые блестящей решеткой. Между этими выступами-ушами была узкая щель, в которой от одного конца к другому двигались короткие трубки, заделанные стеклом. Рта, подбородка не было. Нижняя часть головы круглилась, как полушар, упиралась в короткую шею. У человека была грудная клетка, выпуклая на спине и плоская, как донышко таза, впереди. У него были руки и ноги на широченных плоских ступнях.
Когда все это предстало перед нами, мы сомлели от страха. Мы были пригвождены к земле под своими копнами, не смели двинуть рукой, ногой. Только смотрели, таращили изумленно глаза.
Между тем человек, распрямившись и топча железными ступнями скорлупу, она трескалась под его тяжестью и звенела, повернулся сначала к солнцу, потом в противоположную сторону, потом в две других, словно определял стороны света, поводил в своей щели застекленными трубками и, осторожно подняв ступню, шагнул к нам.
— Железный солдат!!! — крикнул дурным голосом кто-то из ребятишек, и все мы, как перепелки, выпорхнули из-под копен и кинулись в хутор.
— Железный солдат!.. — Теперь мы орали все, потому что когда кричишь, не так страшно, как если бы мчались молча.
С этим криком и залетели в хутор.
Дальше все покатилось, как камень, пущенный под гору. Хутор только и ждал искры, чтобы полыхнуть весь сразу.
— А-а-а!.. — раздалось из конца в конец. Голосили бабы. Орали мужики друг другу через дворы. И мы продолжали кричать, и уже казалось, что в поле не один железный солдат, а по меньшей мере рота. Ну как сожгут, вытопчут хлеб!.. Древний страх мужика за хлеб проснулся в каждом и каждого поднял на ноги. Он дремал, этот страх, всю ночь, копился в невысказанных словах. И теперь страх вырывался из каждого криком:
— Давай-ай!
Вооружившись кто чем, мужики бросились в поле. Бежали порознь и группами, но так как передние, те, кто увидел солдата первыми, оробев, ожидали, пока подтянутся остальные, они могли видеть, что солдат ходит по полю кругами. Он уже вытоптал порядочную площадку. Его широкие металлические подошвы увязали в разжиженном черноземе, втаптывали в землю колосья и жниву. Там, где ему под ноги попадались прокосы хлеба, они тоже затоптаны и смешаны с грязью.
В быстро густевшей толпе слышались восклицания:
— Смотри, скольки напакостил!..
— Ах ты хамлюга!
— Вытопчет всю пшеницу…
— В колья его, ребята!
Солдат словно почуял толпу, остановился. Плоская его грудь осветилась зеленым светом. По ней пошли какие-то знаки. Металлические трубки из щели на голове уставились в глаза мужиков, рассматривая людей в упор.
Некоторые мужики сняли шапки, стали креститься. Другие, смеясь оттого, что толпа прибывала, кричали:
— Дать ему, мужики!
— Уставился, дьявол, зенками!
Толпа угрожающе двинулась к железному человеку. У того на груди все так же плыли треугольники и круги. Но вот они погасли. Человек, кажется, потерял интерес к толпе, отвел в сторону глаза-трубки и так же медленно, как прежде, двинулся по кругу, высоко поднимая ступни и шлепая ими по влажной земле.
— Опять стал хлестать, ребята! — крикнул тонкий захлебывающийся голос. — Что же это такое будет?..
Круг шествия железного человека расширялся. Вот он коснулся некошеной пшеницы, свалил несколько колосков. Полоса принадлежала Титкову Ивану.
— Мужики-и-и! — завопил он, пробиваясь в передний ряд. В руках у него был железный шкворень-заноза, которую вставляют в ярмо, заналыгивая быков.
Его крик подхлестнул толпу, и без того настроенную враждебно. Металлический человек, все так же высоко поднимая ступни, шел по кругу, расширяя его. Толпа охватила часть круга серпом, ощетинившись кольями. Человек опять подошел к полоске Титкова, вмял в землю пучки колосьев.
— Ах ты вражина!.. — взвизгнул Титок и хрястнул занозой металлического человека по голове.
Раздался звон, человек покачнулся.
— Бей! — заорали со всех сторон.
Удары кольями и занозами обрушились на железного человека. Что-то металлически звенело, трескалось в нем, слышалось хэканье мужиков, вкладывавших в удары всю силу, будто они кололи дрова.
В пять минут все было кончено. От человека осталась груда железного лома, смешанная с колосьями пшеницы и с грязью. Вгорячах мужики вытоптали половину поля Титка. Но никто не заметил этого. Останки металлического человека взвалили на колья, отнесли к речке и сбросили с кручи в бочаг. Речка после дождей прибыла. Под кручей крутились водовороты…
— Может быть, это был человек в скафандре!.. — сказал вдруг Виктор, перебивая рассказчика.
— Может быть, — согласился тот. — Все может быть, если верить, что мы не одни во вселенной.