Воентур 4

Глава 1

Мы на платформах. Эвакуируемся в тыл. Конечный пункт назначения никто не знает, но я догадываюсь с уверенностью почти в сто процентов — следуем в Кубинку на главный танковый полигон страны.

Наш состав ползет на восток, в сторону Москвы, а это сейчас глубокий тыл. В моем мире столицу немецкое люфтваффе начало бомбить ровно через месяц после начала вторжения. Но и Минск тогда захватили на пятый день войны, а сейчас его ОСТАВИЛИ на пятнадцатый день. Дай бог если и дальше график немцам будем регулярно нарушать, то Москва на месяц, а может и на два дольше будет безопасным тылом.

Все таки эшелон двигается медленно, как будто кто-то подкладывал шпалы под колеса! Порой так медленно, что можно без проблем спрыгнуть на насыпь и бегом догнать предыдущий вагон, или наоборот — постоять если нужно в следующий…

«В тыл, в тыл, в тыл!» — неспешно перестукивают колеса. Все без исключения станции забиты различными эшелонами. Повсюду масса гражданских людей с одинаковыми серыми, измученными лицами. Эти люди в один миг лишились крова, простых земных радостей и превратились в безликую массу беженцев.

Во внешнем виде и поведении тех, кто эвакуируется на восток со своими предприятиями, намного больше уверенности. У них есть какие-то планы, есть обязанности — одним словом они при деле. А беженцы-одиночки подавлены не только тяжестью вынужденного путешествия, но и этим самым своим одиночеством. И как прямое следствие этого — они способны говорить только о личном горе…

За то время что я и мои боевые товарищи провели на этой войне, с нами что-то произошло. Нам стыдно смотреть на этих людей, нам всем стыдно сознавать, что и мы сами, здоровые мужики, движемся на восток вместе с беженцами. Судя по их злым, и одновременно насмешливым взглядам, они думают что мы спасаем свою шкуру. А еще к этому — скупые сводки Совинформбюро. С каждым новым сообщением было заметно как гаснут у многих людей искорки надежды, заставляя тревожнее сжиматься их сердца: все новые и новые города оставляет наша армия…

Практически перед самой Оршей предвечернее небо заполыхало от разрывов зениток и прожекторов. Я тут же вызвал по телефону дежурный расчет нашей РЛСки.

— Что там? — задал вопрос не представляясь — мой голос эти ребята отлично знали.

— Двадцать один бомбардировщик, прямо на городом, вне зоны поражения наших зенитных средств.

— Ясно. Конец связи.

Немецкая авиация массировано бомбила город,бомбы рвалисьдалеко, но до нас все равно доходят толчки, хоть и едва ощутимые. Где-то впереди, на окраине во всю бьет зенитная батарея. Они крупнокалиберные, они могут дотянутся. Налет немцев продолжался более получаса — минут сорок. Небо было почти полностью закрыто черным дымом, и несмотря на это, немецкие самолеты неуклюже выстраиваясь, с тугим гулом своих моторов раз за разом начинали очередной зуход.

Уходили они низко над лесом на запад, в сторону мутно-красного шара солнца, которое, казалось, пульсировало в клубящейся мгле.

После них все горело, рвалось, трещало на путях, и вдоль них. Там, где еще недавно стояла за пакгаузом старая закопченная водокачка, теперь среди рельсов, дымясь, чернела только гора обугленных кирпичей, а клочья горячего пепла медленно опадали в нагретом воздухе.

Через какое-то время с поста нашей РЛС поступил звонок:

— Товарищ командир! Немецкие самолеты закончили бомбардировку города Орша и разворачиваются на обратный курс. Мои действия?

— Из всех стволов!

— Есть!

Через десяток секунд эшелон уже плавно тормозит, а стволы всех взятых с собой счетверенных «эрликонов», на которых сидели самые опытные и подготовленные расчеты развернули свои стволы на воздушные цели. Пристрелка по данным радара и тотчас прозвучал короткий по времени, но смертельный по результату залп — ведущий противника, отдельными огненными фрагментами падал на землю. Пока длилось замешательство, мы успели произвести еще два результативных залпа.

Но немцы — тертые вояки, они мгновенно и самое главное организованно совершили противозенитный маневр и собирались согласно данным радиоперехвата «наказать этих унтерменшей за гибель своих комерадов и командира.»

Ужев следующую минуту, с разных направлений и высот на наш эшелон начали атаку более тридцати бомбардировщиков. На наше счастье, все бомбы были ими уже израсходованы, а пулеметы… их тоже стоило опасаться. Поэтому всех кто не принимал непосредственное участие в отражении налета ссадили на землю и приказали укрыться не ближе чем за пятьсот метров от железнодорожного пути, а запасные расчеты, медики и аварийная команда укрыться в бронетехнике. Расчеты ИСа и Т-44 также приготовились к открытию огня.

Первый заход стал последним для одиннадцати самолетов, и отбил охоту остальным повторить смертельный номер. У нас тоже были потери — двое человек убитыми из состава зенитных расчетов, остальные раненные, которых наш док уже пользовал. Загоревшийся было БТР-152 быстро потушили. Радар на удивление почти не пострадал, несколько пулевых пробоин кабины водителя, даже без легких ранений расчета это мелочи… И что удивительнее всего — не пострадал трофейный «Шторьх», от слова «совсем». Его дед Павел смог отбоярить, несмотря на настойчивые попытки какого-то деятеля из штаба армии.

Городок после бомбежки также представлял жалкое зрелище. Понятно почему люфтваффе так старалось — это крупный узел железных дорог. Когда мы проезжали мимо зенитной батареи, то увидели что бойцы отдыхают после боя, и неспешно приводят себя в порядок. Позицию подновят позднее, а сейчас пока нет рядом начальства, можно урвать несколько минут законного отдыха.

Вокзал на удивление уцелел, несмотря на то что на этой белорусской станции, все вокруг сейчас горело, лопалось, взрывалось, трещало и малиновыми молниями вылетало из вагонов. На платформах все что было покрыто уже тлеющими чехлами, — все погибало, пропадало в огне, обугливалось, стреляло без цели после более чем получасовой бомбежки.

Никаких целенаправленных действий, никто не делал. Возле путей уже стали появляться люди: мне навстречу бежали солдаты с запорошенными серыми лицами и потными разводами, танкисты в запорошенных пылью шлемах, в грязных комбинезонах. Все они подавленно озирали затянутый дымом от пожаров горизонт, а щуплый, низенький и совсем молоденький танкист-лейтенант, ненужно хватаясь за кобуру, метался меж ними по платформе, и орал срывающимся голосом:

— Тащи шпалы к танкам! К танкам!..

И, наткнувшись своим растерянным взглядом на меня, не вытянулся, не козырнул, только покривился ртом с тонкими как нитка губами.

«С#ки! Какие же с#ки! Бл#дь!!!» — думал я о коменданте станции и начальнике тыла в чьем веденьи находится эта станция, уверенно шагая по битому стеклу к вокзалу.

В этот момент кто-то из комендантуры станции вышел из дверей зала ожидания.Справа, метрах в двадцати от перрона, под прикрытием каменных стен чудом уцелевшего вокзала стояла группа командиров, от которой доносились приглушенные голоса.

— Под военный трибунал этих сукиных детей, мало! По законам военного времени! Обоих!

В середине этой группы выделялся своим высоким ростом командующий армии, моложавый, румяный генерал, в распахнутом стального цвета плаще, с новыми полевыми петлицами. Почему-то одна щека его была краснее другой, а синие глаза источали холодное презрение и злость.

— Вы погубили все! Па-адлец! Вы понимаете, что вы наделали? В-вы!.. Пон-нимаете?.. — выговаривал он командиру в летах с тремя шпалами, с белым, дрожащими дряблыми складками лицом, с опухшими от многих бессонных ночей веками и седыми взлохмаченными волосами. Это был скорее начальник тыла армии. Под конец фразы, генерал коротко, неловко поднял руку, и у стоявшего возле человека, как от ожидания удара, невольно вскинулась кверху голова.