"МАМА"

Ганик вспомнил всех поочередно и поименно, кого помнил. Он вспомнил ливийку Марцеллу и египтянку и негритянку Лифию. Вспомнил снова своих любовниц германок Алекту и Миллену. Вспомнил раба и друга повесившегося мальчишки голубого Амрезия ливийца Холая. Даже конюха араба Хормута. Слуг Хароиня Магмы, мидийца Римия и египтянина Лакасту. Старух служанок испанок Инию и Феофанию и молодых рабынь сирийку Цивию и бактрийку Веронию. Он, не переставая, думал и о своей алжирке любовницы Сивилле. И так и не мог поверить, что она его вот так взяла и продала Луцилле Вар, как говорила сама ему Луцилла. За вольную и деньги.

Где здесь ложь, а где, была правда, уже было теперь неважно. Уже после ареста Харония Диспиция Магмы. А Олимпия досталась этому отцу Луциллы Вар Лентулу Плабию Вару на расхищение. Он вовремя как раз подсуетился и получил то, что хотел давно, но как-то не мог получит ь все, что хотел. Лентулу Вару просто нужна была еще одна вилла, и он хотел ее отнять у Харония Магмы. Буквально за бесценок со всем имуществом Харония Магмы. Он хотел получить еще и рабов, но их не нашли, и достался только Ганик. Так ему сказала Луцилла.

Сивилла продала его. Легко и непринужденно как просто живую вещь. Сивилла получила свободу и теперь где-то живет в самом Риме. Что ей его любовь?! Зато эта Луцилла, дочь сенатора Лентула Вара. Тварь из дома и четы Варов. Его жестокая дочь. Словно бешенная собака. Ставшая нежной и ласковой с ним. Хоть и показывала над ним своим рабом свою время от времени единоличную и жесткую власть, как над личной вещью.

Она просто лезла к нему прямо при всех, не стесняясь даже своего отца, и гостей в его доме. И тот ненавидел Ганика, но терпел из-за своей дочурки его и ждал удобного момента, чтобы уничтожить как раба, личного теперь раба и раба в прошлом Харония Магмы.

Он бы отправил Ганика в каменоломни. Но все Луцилла Вар, все она. Она его любила как дикий зверь. И лезла как дикий зверь, каждую ночь. И даже днем к своему любимому гладиатору. Она, как только он появился в их с отцом доме, жила от любви до любви, каждый день и ночь. Луцилла Вар, она единственная теперь в этом доме обреченных на ужасы и издевательства рабов была как ни странно ему ближе всех. И он полюбил ее. Полюбил как женщину. Сам себе, удивляясь, но так вышло. И он не мог сам себе отказать в этой любви. За этот короткий срок в этом доме. Она стала ближе ему, чем кто-либо ранее. Кого он знал до этого. И она не предала его. Даже когда он убил ее родного брата.

Ее глаза. Глаза и слезы, говорили об этом. Прекрасно понимая, что конец всему.

Раб виллы и его здесь уже в этом доме Варов друг Деметрий в узкое тюремное подвальное оконце сунул ему кусок своего уже засохшего хлеба и сказал, что она выкрикивала его имя, и стучала в дверь своей комнаты, непереставая, сидя под домашним арестом по приказу своего отца.

Проклиная всех в этом доме и обвиняя Лентула Плабия Вара во всем. И она попрежнему любит его, не смотря, ни на что, хотя прекрасно понимает тоже, что всему конец. Он попрежнему также любит ее. Да ее эту Луциллу Вар. Эту стерву и жестокую развращенную кровожадную тварь, как о ней отзывались все в доме Харония Диспиция Магмы. Может, она и была такой, но он любит теперь ее. Такой, какая она была. Потому, что она была ближе всех теперь ему в этом доме. Ближе даже несчастных рабов. Он думал, что будет ее ненавидеть, как и всех здесь. Но все было подругому.

И вот он в подземной глубокой под виллой Варов каменной сырой с затхлым воздухом подземелья камере смертника, прикованный, цепями к стене за решеткой и под надзором вооруженных виллы Лентула Плабия Вара стражников. И еще эта женщина в соседней камере. Там в темноте другой камеры. Кто она? Может, тоже пострадала как те рабы из-за их любви в этом доме?

В полумраке дальнего каменного сырого и темного угла. Совершенно не знакомая ему. Какая-то оборванка. И откуда? Из дома Варов?

- Чертовы цепи! - он проговорил полушепотом, зло и сам себе - Я уже устал! Скорее бы казнь!

- «Может, было бы лучше, если бы его зарезали прямо в доме Лентула Вара - подумал Ганик.

- Лучше все же смерть, чем каменоломни - произнес он сам себе вслух.

Ганик боялся, что его отправят туда, откуда возврата практически нет, и где умирают от истощения и непосильной работы.

Уже нет никого, кто ему был хоть как-то дорог. Кроме приемной мамы и двух сводных сестренок. Они даже не знают, что он теперь здесь. Да и, слава богу, что так. Что не знают. У них теперь иная благодаря его стараниям жизнь. Пусть будет так. Пусть будут счастливы. Особенно Сильвия. Она как никто другой заслужила это. Он отдал себя за их счастье.

- Мама - произнес как-то сам себе негромко Ганик, как-то вдруг и сам, неожиданно вслух. И услышал недалеко от себя тоже вслух… Женский нежный голос - Я здесь. Сыночек мой.

Это прозвучало оттуда их соседней камеры клетки. И этот голос пронесся до него и остановился рядом.

Ганик вдруг увидел женские босые голые ноги. Ступни с маленькими пальчиками и оборванный изношенный грязный подол женской длинной грязной тоги. Рядом с собой и перед собой. И напугавшись, поднял голову отпрянул взад, гремя цепями, к каменной холодной покрытой плесенью, вонючей стене своей тюремной камеры.

- Как ты сюда попала?! - он возмущенно и, стараясь как можно тише произнес стоящей перед ним миловидного вида с виду, правда на вид еще молодой женщине оборванке. С русыми густыми и длинными по плечам растрепанными во все стороны волосами. Под верхней такой же изодранной длинной накидкой.

Он, представлял ее старухой, но на него смотрела лицом привлекательная молодая особа.

- Как ты прошла сюда оттуда? – он почти, шепотом, произнес ей. Глядя на нее и в ее пристально смотрящие на него синие как море глаза - Охранники тебя как не увидели?

Она, не отрываясь, смотрела на него какими-то странными восторженными и радостными даже глазами. Буквально, съедая его, своим синим взглядом. Глазами, наполненными неподдельного интереса и даже печали. Печали сквозь радость. Эти ее глаза на миловидном, припорошенном тюремной пылью личике. Они были как и у Ганика синего как небо или океан цвета. И волосы женщины были ее русого цвета, но перепутанные длинные и грязные. Растрепанные и разлохмаченные. Давно не чесанные. Она была под такой же драной длинной до земли накидкой из старой грязной шерсти. Накидкой нищенки и бродяжки.

Женщина стояла перед Гаником во весь свой невысокий женский рост и смотрела на него, молча, не отводя тех своих синих с каким-то мерцающим внутри огоньком глаз, наводящих мысли Ганика на непонятные теперь размышления.

- Ты во мне дыру сейчас просверлишь – произнес он ей – Кто ты и как сюда попала?

Но оборванка нищенка молчала. Она просто стояла перед ним. И, смотрела на него пристально, не отводя радостных и одновременно грустных своих синих пронзительных глаз.