Переписка

ЭФРОН В. Я. И Е. Я

Москва, 12 июля 1911 г

<В Коктебель>

Пишу вам сейчас, дорогие, из Москвы. Только что встал — Марина еще спит. Я сижу в кабинете ее отца.

Чувствую себя прекрасно. После дороги совсем не устал, т<ак>к<ак>ехать было прекрасно.

Странно как-то, что вы так далеко. Временами кажется, что выйдешь из дому и очутишься на берегу рядом с дачей Волошина. Переехали мы как-то слишком быстро и незаметно, переход слишком резок: идешь по Москве и не верится, что это Москва, Арбат и т. п. — Удивительно ярко врезался в память Коктебель. Зажмурю глаза и вижу всё, всё с мельчайшими подробностями.

Москва сейчас странная, совсем пустая — мертвый город. Был в Гагаринском переулке — показывал Марине наш дом.[294] Внутрь нас не впустили, очень на нас косились (вероятно побаивались немного). Наш сад почти совсем вырубили и развели на его месте английский цветник. От сирени остался только один чахлый куст. Жасмину совсем не осталось. Все террасы густо заросли виноградом.

Сегодня едем на Ваганьковское кладб.[295] Там похоронена тоже мать Марины.

— Познакомился здесь с Андреем[296] — братом Марины. Пока не перекинулись ни одним словом.

Не буду в письме описывать дома Марины, т<ак>к<ак>не сумею ничего передать. Расскажу потом при свидании.

У меня может быть будет возможность жить в Москве. Мне предлагают держать экстерном при кадетском корпусе (т<ак>к<ак>есть большие связи), а потом дополнительный по латыни. А при кадетском корпусе настолько легко экзаменуют, что я могу подготовиться к этой весне. А кроме всего прочего есть связи. Обо всем потом разузнаю поподробнее и напишу вам.

Не сердитесь, что пишу вам вместе: времени мало, а писать хочется.

Кончаю. Шлю приветы всем коктебельцам, а вас целую. Как отнеслась Пра к книге?

Сережа

<22. III. 1912 г., Париж>

[297]

Милые, вчера и третьего дня был на могиле.[298] Я ее всю убрал гиацинтами, иммортелями, маргаритками. Посадил три многолетних растения: быковский вереск, куст белых цветов и кажется лавровый куст. Газона еще нигде в Пне приготовляют. Рано.

На днях посылаю вам несколько серебр<яных>листочков с могилы. Целую.

Пишите: Палермо.

Решил пока сам посеять газон из цветов.

Видал Франку.[299] Подробности в письме.

Роза и елочка целы.

10 марта 1925 г

(Všenory, č. 23 p. p. Dobřichovice и Prahy)[300]

Дорогие Лиленька и Вера,

— Пишу вам обеим сразу — хочу, чтобы письмо пошло сегодня же. Спасибо нежное за письма и память.

— Можете поздравить меня с сыном — Георгием, крошечным, хорошеньким мальчиком. Родился он 1-го февраля. Когда появился на свет, налетел ураган. Небо почернело. Вихрями крутился снег, град и дождь. Я бежал в это время за какими-то лекарствами по нашей деревне. Когда подходил к нашему домику, небо очистилось, вихрь угнал тучи, солнце слепило глаза. Меня встретили возгласами:

— Мальчик! Мальчик!

Он родился в полдень, в Воскресение, первого числа первого весеннего месяца. По приметам всех народов должен быть сверхсчастливым. Дай Бог!

Я видно повзрослел, или состарился. К этому мальчику испытываю особую нежность, особый страх за него. Я не хотел иметь ребенка, а вот появился «нежеланный» и мне странно, что я мог не хотеть его, такое крепкое и большое место занял он во мне.

Окрестим его Георгием в память всех бывших и в честь всех грядущих Георгиев.

В его появлении на свет (случилось оно неожиданно — врачи неправильно произвели расчет) принимала участие чуть ли не вся женская половина местной русской колонии. Очень горячо отозвались на его рождение многие и многие, от кого никак не мог бы ждать участия. Из Берлина, Парижа, Праги наприсылали целую кучу детских вещей. Прием ему оказанный, пока что, оправдывает дату и день его рождения.

Но… есть и «но». Жизнь наша, конечно, стала заметно труднее. Все же легче того, что я ожидал. Мальчик тихий и без дела не беспокоит.

Лиленька — твоя жизнь и твое здоровье меня огорчают. Молодец, что принялась лечиться. Немного пугает меня восемь лекарств, принимаемых тобою ежедневно. Ежели каждое из них принимать три раза в сутки (а врачи любят мистическое число 3), то получается 24 приема в день. Хорошо помню твою голову (Виши, керосин, намыленный язык, столбняк садовника — Sciez[301] — Помнишь?) и опасаюсь чудовищных химических соединений. Кроме того мне кажется, что подобная лекарственная симфония неминуемо должна завершаться конечным аккордом — касторкой. Не обижайся, что я шучу. Это не от недостатка участия, поверь. Просто хочется, чтобы ты читая письмо засмеялась.

Твоя жизнь на два червонца — печальное чудо. Выдумываю — чем бы тебе помочь. Напиши мне, что можно выслать тебе по почте и в каком количестве без таможенного обложения. Ответь сейчас же — открыткой (знаю, что на письмо тебе требуется 2–3 месяца) — Вышлю. Моя фирма предлагает тебе след<ующие>продукты: какао, кофе, шоколод, загран<ичные>патентов<анные>лекарства, сгущ<еное>молоко, рыбий жир (если не боишься самоедства — жир из лососины), пиксафон, парфюмерию, ментол от мигреней и пр<очее>и пр<очее> (см<отри>пр<ейс>курант Келера за 1914). Ежели переведу деньги, это будут гроши. Как человек с явно выраженн<ой>коммерческой жилкой ты должна знать, что выгоднее всего реализовать капитал в товары. Наша фирма немедленно и аккуратно Ваш заказ выполнит. То же, конечно, адресуется и Вере с племянником. Предчувствую, что в своем заказе ты не позабудешь и твой излюбленный папифакс.

294

Дом бабушки С. Я. Эфрона — E. H. Дурново.

295

На Ваганьковском кладбище в Москве была похоронена мать Цветаевой — Мария Александровна Цветаева (урожд. Мейн, 1868–1906) и ее дед — Александр Данилович Мейн (1836–1899), а также бабушка — Елизавета Никаноровна Дурново (урожд. Посылина) и старший брат С. Я. Эфрона — Глеб, умерший в семилетнем возрасте.

296

Андрей Иванович Цветаев (1890–1933) — единокровный брат Цветаевой, сын И. В. Цветаева от первого брака с Варварой Дмитриевной Иловайской (1858–1890), впоследствии искусствовед, музейный работник.

297

Написано на открытке с видом: «Paris. — L’Institut et le Pont des Arts» («Париж. — Институт и мост Искусств»).

Датировано по почтовому штемпелю.

298

На могиле матери, отца и брата — Е. П. Дурново-Эфрон (1855–1910), Я. К. Эфрона (1851–1909) и К. Я. Эфрона (1895–1910), похороненных на кладбище Монпарнас.

299

Франка Гранье — знакомая Е. П. Дурново-Эфрон.

300

Написано карандашом на бланке: «Methodist Mission Praha II, Ječná ulice, č. 17. Ńтуденческий отдел».

301

В Sciez на Женевском озере семья Эфрон собиралась вместе в последний раз летом 1908 г.