Переписка

Был ли русский театр? Был. Но единственная вещь русского театра, мне известная — «Царь Максимилиан».[217] Вещь поразительная, дающая ключ к очень многому в русском творчестве вообще. Но «Максимилиане» в другой раз, а сейчас о театре. Русского театра сейчас нет, хотя и есть в изобилии талантливые, мби гениальные актеры, режиссеры, художники. Есть русский актер, русский режиссер, русский художник, русский зритель, но слагаемое этих четырех элементов не есть русский театр. Театр из народного с Петра Велстал обращаться в театр учреждение. Театр учреждение обратился в преподнесенье литературы через актера. Современный же русский «театр-учреждение» с его стремлением освободиться от литературы и сделаться самоценным — мбочень интересен для теоретика, для гурмана, еще не знаю для кого, но не для той среды, кая должна породить театр и им жить. Народ безмолвствует. Не он творец этого театра, не он его зритель.

Здесь, в Европе — театр заменен зрелищем: сотни тысяч стекаются на бокс, футбол, гонки, скачки, и пр<очее>и пр<очее >. Сюда отдается тот избыток народной энергии, к<отор>ый раньше шел на театро-творчество и на театро-зрительство. То же что было в древней Византии (и в Риме) трагедия и комедия заменились цирком и ристалищем. Могут еще ставиться гениальн<ые>спектакли, но театр умер, ибо единственный творец театра (не спектакля) — народ — от него отвернулся и занялся другим (и кинематографом в том числе).

Но… жив актер и не хочет умирать. Даже больше — театр умирает, а актер размножается. На первый взгляд выглядит нелепым парадоксом, но только на первый взгляд. (Ведь писатель пишет не потому, что есть литература. То же и актер). Вот от актерства я и отошел. Но об этом в следующий раз, ибо иначе письмо пойдет только п<осле>завтра.

То что я буду писать об актёрстве к тебе не относится. Женщина на сцене совсем не то, что мужчина на сцене.

Кончаю, кончаю. Боюсь только, что из моей сжатой болтовни ничего понять нельзя. Не взыщи. Целую тебя нежно и жду твоих писем.

Твой С.

Давно собираюсь спросить у тебя, как отыскать в Париже — могилу мамы, папы и Котика. Я даже не знаю, на каком кладбище они похоронены. Нужно спасать могилу. То что я до сих пор не подумал об этом — меня очень мучает.

23/IV <1926 г.>

<В Москву>

Дорогая моя Лиленька,

Впервые, кажется, задержался с ответом тебе. Но сегодня видел страшный и мучительный сон, с тобой происходили всякие гадкие вещи и заторопился отвечать. Все ли у тебя благополучно? Как здоровье? Не следуй моему примеру и ответь немедленно. Буду считать дни.

Твои страхи об моей жизни в Париже напрасны. Живу я лучше, чем в Праге, хотя постоянного места и не имею. Мне предложили здесь редактировать — вернее основать — журнал — большой — литературный, знакомящий с литератжизнью в России.[218] И вот я в сообществе с двумя людьми, мне очень близкими, начал. Один из них лучший сейчас здесь литературный критик Святополк-Мирский,[219] другой — теоретик музыки, бывший редактор «МузыкВестника» — человек блестящий — П. П. Сувчинский.[220] На этих днях выходит первый №. Перепечатываем ряд российских авторов. Из поэтов, находящихся в России — Пастернак («Потемкин»), Сельвинский, Есенин. Тихонова пока не берем. Ближайшие наши сотрудники здесь — Ремизов, Марина, Л. Шестов. Мы берем очень резкую линию по отношению к ряду здешних писателей и нас, верно, встретят баней.[221] В то же время я сохранил редактирование и пражского журнала.[222] Но, увы, эта работа очень не хлебная. Быть шофёром, напр, раза в три выгоднее. Мбна будущую зиму и придется взяться за шофёрство.

Скоро к вам выезжает Илья Григорьев<ич>. Он расскажет тебе о нашей жизни. Я поручил ему зайти к тебе — он это сделает сейчас же по приезде.

О твоем приезде. Это было бы прекрасно и для меня и для тебя, но думаю, что тебе следовало бы до выезда выполнить одну очень трудную и вместе с тем необходимую вещь. Нужно каким-то образом выправить ваши отношения с М<ариной>. Повторяю — это очень трудно. М<ожет>б<ыть>ты даже не представляешь себе, как это трудно, но необходимо. Не скрою, что М<арина>не может о тебе слышать. Время сделало очень мало и вряд ли можно на него рассчитывать и впредь. Мне кажется — ты должна перешагнув через многое протянуть руку. И не раз и два, а добиваться упорно, чтобы прошлое было забыто, и если не забыто, то каким-то образом направлено по другому руслу эмоциональному. Не ищи в этом случае справедливости. Не в справедливости дело, а в наличии ряда страстных чувствований, к<отор>ые нужно победить не в себе (что легко), а в другом. Если не выполнить этого, то придется на многие годы нести ядовитую тяжесть. Подумай, как нелепы будут наши отношения здесь, когда мне придется считаться с тем, что вы с Мариной находитесь на положении войны. При твоей и Марининой страстности к чему это может привести? Необходимо с войной покончить. Марина в ослеплении. Поэтому должна действовать ты со всею чуткостью и душевной зрячестью. Ведь здесь, при твоей зрячести, не может быть места для самолюбия. Тем более, что Москва и все что связано с нею для Марины тяжкая и страшная болезнь. Как к тяжкой болезни, как к тяжкому больному и нужно подходить.

Ответь мне, что ты думаешь обо всем этом.

Пишу тебе совершенно откровенно, ибо в кровности моего отношения тебе нечего сомневаться. Верно? Верю, что нам предстоит еще длинный совместный путь и нужно к нему приготовиться. Если бы можно было тебе рассказать на словах, как я все это чувствую — было бы гораздо легче. Но думаю ты и так почувствуешь и поймешь.

Вот, Лиленька, давно хотел тебе об этом написать, да трудно было. Не хотелось бередить старого. Знаю твое сердце, знаю твою бескожесть и многое еще знаю в тебе (помню хорошо), поэтому все откладывал. Мне очень важно знать — сама-то ты чувствуешь всю мучительность для меня (и ведь для тебя?) оторванности тебя от моей семьи. Разрубленность кровного? А если да, то как думала о будущем? Или решила так до конца проводить разделение: ты любишь меня, я люблю тебя, я люблю Марину (каждое отношение отгораживается от соседнего непроходимой стеной). Чувствуешь ли всю ущербность подобных любвей? Большой, огромный круг меня для тебя выпадает, круг связанный с каждым моим часом. Ведь это же нечто столь дефективное, что терпеть этого нельзя.

217

Имеется в виду народная драма XVIII в. «О царе Максимилиане и его непокорном сыне Адольфе». Не далее, как в декабре 1924 г., С. Я. Эфрон увлеченно занимался этим произведением, о чем Цветаева писала O. E. Колбасиной-Черновой: «Вшеноры, 27 декабря 1924 г. <…>С<ережа>с Исцеленовым (и Брэй’ем, Вы его не знаете — англичанин режиссер — блестящ) затеяли студию. Ставят „Царя Максимилиана“ (народное, по Ремизову). Сережа играет царского сына, „Адольфу“ — нечто вроде Св<ятого>Георгия. Что выйдет — не знаю. Дело в хороших руках, есть актеры — но будут ли деньги? Пока у них небольшое помещение, репетиции идут. С<ережа>очень увлечен».

218

Имеется в виду выходивший в Париже в 1926–1928 гг. журнал «Версты» под редакцией П. П. Сувчинского, кн. Д. П. Святополк-Мирского, С. Я. Эфрона и при ближайшем участии Алексея Ремизова, Марины Цветаевой и Льва Шестова.

219

Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, князь (1890–1937) — литературный критик, историк литературы. Жил в Лондоне, преподавал в университете. В 1932 г. вернулся в СССР, в 1937 г. погиб в лагере на Колыме.

220

Петр Петрович Сувчинский (1892–1985) — журналист, деятель евразийства. Общее образование получил в Санкт-Петербургском университете, брал уроки игры на фортепиано у Ф. М. Блуменфельда. В 1915 г. совместно с А. Н. Римским-Корсаковым организовал в Петербурге журнал «Музыкальный современник» (под редакцией последнего), а также концерты современной камерной музыки. В 1917 г. издавал совместно с Б. В. Асафьевым сборники «Мелос». В 1922–1928 гг. возглавлял издательство «Евразия».

221

Просоветская позиция журнала «Версты» вызвала резкую критику Бунина, Гиппиус и Ходасевича.

222

«Своими путями»