Переписка

Мне почему-то кажется, что ты начнешь угощать меня какао и овсянкой. И непременно заставишь меня выпить три чашки со взбитым желтком. А потом заставишь меня лечь спать. Потому что тебе будет казаться, что все девять (а ко дню нашей встречи наберется больше) лет я ничего не ел и совершенно не спал.

(А м<ожет>б<ыть>сейчас же обидишься на меня до слез за то, что я недостаточно оценил твое какао, или не рассмотрел занавесок на твоем окне).

Сотню раз повторишь мне, что я совсем, совсем не изменился и каждый твой возглас будет обозначать, что я ужасно изменился и что ты не хочешь этого видеть.

А вот ты, судя по твоей карточке, действительно в главном не изменилась совсем. Только волосы поседели.

Ну, довольно. Ложусь спать. Перед сном, вернее, чтобы вызвать сон, буду читать английский роман Les Hauts de Hurle-Vent, Emily Brontë (англичанка), во францпереводе.[125] Половина персонажей — «самое привидение».

Усну под вой вандейского ветра.

Спокойной ночи. Обнимаю крепко. Пиши!!!

Твой С.

<Конец августа — начало сентября 1926 г., Сен-Жиль-сюр-Ви>

Дорогая Лиленька,

Получил твою «телеграфную» открытку. Неисправимый ты человек. Ведь я ровно ничего о тебе не знаю. Ты умеешь даже длинные письма писать так, что из них ничего о тебе не выудишь. Не знаю ни о твоей работе, ни о твоем досуге (если таковой имеется), ни о твоем круге, ни о твоих ближайших друзьях — ни о чем. И каждое письмо кончается обещанием прислать следующее — очень подробное.

Мне, по понятным причинам, писать труднее. Этих причин у тебя нет. В чем же дело?!!

Кончается лето. Через несколько дней я выезжаю в Париж продолжать свою редакционную работу. Кажется очень поправился. Но работа предстоит трудная — боюсь, что и поправки не хватит. Материальн<ые>дела гораздо хуже, чем были раньше, но пока жить можно.

Георгий и Аля очень здоровы (тьфу не сглазить) и милы. Особенно Георгий, к<оторо>му уже l1/2 года. Посылаю его карточку.

Зимой выходит ряд новых Марининых вещей (замечательных!).[126] Я пишу очень мало и все какая-то дрянь получается. Хоть бросай. М. б. от океана, кый действует одуряюще.

К Марине, ко мне, к нашим друзьям и сотрудникам — за границей громадное большинство относится враждебно. Это не огорчительно, ибо так и должно было быть. Но зато на друзей пожаловаться не могу. Встретился и подружился с замечательными людьми. Даст Бог и ты когда-нибудь с ними встретишься, приходится ограничиваться довольно туманными описаньями.

Я от очень многого отошел и многое вижу в новом свете. Но об этом при свидании.

Не думай, что я оторван от России. Я знаю почти все, что у вас выходит, и вижу очень многих приезжающих. Но, конечно, ничто (никакая добрая воля и внимание к русской жизни) заменить Россию не может. Дождаться не могу своего возвращения.

Ради Бога, напиши наконец на каком кладбище наша могила. Не знаю — к<отор>ый раз спрашиваю.

Радуюсь за тебя (и завидую!), что отдыхаешь в прекрасной Псковской губ<ернии>. Скучаю по лесе. Здесь только песок и океан (хорошее «только»!). Надоел океан своим однообразием ужасно. Наше Черное в сто раз лучше. Море без берега дает мало.

Думаю, что когда вернусь в Россию, то первое время, если будет возможность, объезжу и обойду все что можно. Я совсем не знаю русского севера. Только находившись по России (я сделал не менее 31/2 тыс<ячи>верст пешком) я понял до чего мало мы ее знали и знаем. Теперь, конечно, все иначе. Горожане стали другими. Деревня приблизилась вплотную (смычка!).

Ну, прощай, Лиленька. Поправляйся и отдыхай. Пиши мне на rue Rouvet 8 Paris XIX.

Как Нютины дела? От Веры писем не жду. Она мне прислала два лоскутка и замолкла. Не обижен. Писать даже брату после 10 лет разлуки очень трудно. Да и писать она не любит и не может. Ты единственная моя верная российская корреспондентка.

23 мая 1927

Дорогая Лиленька,

В чем же дело? На второе письмо я не получаю ответа. Неужели уехали на лето, не сообщив мне об этом?

Я переехал на новую квартиру, неподалеку от прежней, но гораздо более благоустроенную.[127] Три комнаты и ванная. Последняя меня особенно радует. Теперь у каждого из нас по отдельной комнате, хотя сын и владычествует над всеми тремя сразу.

Эр<енбург>мне оч<ень>мало рассказал о вашей московской жизни. Старался по мелочам представить себе общую картину. Но и мелочей-то он заметил очень мало. Сейчас, кажется, вам опять хуже живется. Знаю понаслышке и со стороны.

Я весь в работе, о к<отор>ой писал в прошлом письме, если только ты его получила. Но об этом когда-нибудь (!!!) при свидании. Матерьяльно же живем довольно худо, хотя кое-как и перебиваемся.

Меня беспокоит твое молчание. Ведь почти полгода нет писем. Если через десять дней не получу ответа — значит ты больна. Я даже Вериного адреса не знаю, а с Нне переписываюсь — боюсь недовольства АВ.[128] Если же не писала без серьезной причины — сержусь.

Париж и весь Запад только и говорят эти дни, что о предстоящем разрыве между Англией и СССР. Большая часть эмиграции радуется, а я и мой круг людей переживаем это, как и подобает русским — с болью и волнением. Англия приступила к последовательному и страшному натиску на Россию. Самое гадкое, что к этому грозному для России делу готовы примазаться многие русские группы. Утешаю себя тем, что вчерашний день никогда не побеждает завтрашнего. Напиши, как переживаются у вас (вернее — у нас) в Москве эти события.

Вторая злоба парижского дня — перелет через океан Линдберга. Вчера вечером было всеобщее ликованье. Смелого летчика обезумевшая от восторга толпа чуть не растерзала. Его имя сейчас — самое популярное в Европе. Но все это, конечно, ты уже знаешь из газет.

125

Французский перевод романа английской писательницы Эмилии Бронте «Грозовой перевал».

126

«Поэма лестницы», «С Моря», «Попытка комнаты», тогда же Цветаева работала и над «Несбывшейся поэмой»

127

После возвращения из Сен-Жиля семья Цветаевой поселилась в Беллевю, потом переехала в Мёдон.

128

А. В. Трупчинского