Страница 86 из 122
- Гвардейцы, — усмехнулся Степан Егорыч.
- Самое большое в жизни богатство, — с философским раздумьем произнес Сергей Андреевич.
- Скоро и ты, Сергей Андреевич, разбогатеешь, — подмигнула ему Люба.
- Ты давай быстрей роман заканчивай, — сказал Степан Егорыч. — А то потом другие заботы навалятся — с грудным дитем-то.
- Да надо бы... — Сергей Андреевич озабоченно поскреб в затылке. — Это же не дрова колоть, Степан Егорыч, сегодня — кубометр, завтра — кубометр, а творчество — это... тут раз на раз не приходится. Сегодня десяток страничек настрочил, а на другой день — маешься, мучаешься — и полстранички едва вымучаешь…
- Значит, плохо мучаешься, — возразил Степан Егорыч и разлил по стаканам остатки водки. — Вон глянь, как Толстой хорошо мучился — сколько толстенных томов намучил! А Пушкин! Или там... Мамин-Сибиряк. А уж про Максима Горького вообще молчу — и когда столько человек насочинять поспел? И помер-то вроде не шибко старым…
- Он не помер — его враги народа отравили, — сказала Люба. — В газетах писали.
- В газетах чего хотят, то и пишут! — махнул рукой Сергей Андреевич. — А дураки верят.
- Это в буржуазных газетах чего хотят, то и пишут, — продолжая обнимать сыновей, весело возражала Люба. — Ау нас…
- То, что партия прикажет! — закончил за нее Сергей Андреевич, и все рассмеялись.
- Ну, по последней, — Степан Егорыч поднял свою «порцию». — Дай вам бог всего, чего хочется…
- Э-эх, Степа-а... — Люба с каким-то особенным выражением смотрела на него, думая, что ни сыновья, ни Сергей Андреевич этого не замечают, — зачем Бога гневишь? Все одно, чего мне хочется, того у меня больше не будет.
- Тогда за то, что было... — Степан Егорыч посмотрел на нее долгим взглядом, держа в руке стакан.
Люба подошла к столу, взяла свою рюмку. Подскочили к столу Робка и Борька, ухватили свои стаканы.
- Лучше выпьем за то, что будет, — сказал Сергей Андреич. — Будущее всегда прекрасней прошлого.
- Чем же это прекрасней? — сощурился Степан Егорыч.
- Неизвестностью, — улыбнулся Сергей Андреевич.
- Не-ет, уважаемые, я выпью за то, что было, — глядя в стакан, нахмурился Борька. — За это самое.
- И чтоб оно больше не повторилось, сыночка! Люба чмокнула его в щеку.
- Тут уж как бог на душу положит... — вздохнул Борька и выпил первым, стряхнул оставшиеся капли на пол, громко выдохнул.
- Все такие верующие стали, куда там! — сказал Степан Егорыч. — За тебя, Любаша! Э-эх, песня ты моя неспетая! — Голос Степана Егорыча предательски задрожал, но он справился с собой, закончив твердо и озорно: — За тебя, да за меня, да за нас с тобою! Приходи ко мне под утро, я слезу умою! — и Степан Егорыч выпил, отер усы.
- Ох, Степа, есть у меня кому слезы обмывать. — И Люба тоже выпила.
- Вот и ладушки, жили мы у бабушки, — процедил Борька, и улыбка на его хищном лице была нехорошей…
Робка смотрел на них, переводя взгляд с Сергея Андреевича на Степана Егорыча, потом — на мать, на Борьку, и его сердце вдруг сжалось от тревожных предчувствий.
Милку зарезали через неделю после того, как возвратился Борька. В первый день он ночевал дома, на полу, рядом с диваном, на котором спал Робка. А утром Борька умылся, позавтракал, съев бутылку кефира и полбатона, и ушел. Прошел день, ночь, еще один день — Борьки след простыл. Люба внешне держалась спокойно, хотя Робка чувствовал, как она вся напряжена и встревожена. Федор Иваныч сказал вечером:
- Куда это наш герой подевался? По малинам небось пошел! — Он мелко рассмеялся, но тут Люба так чашкой об стол грохнула, что раскололось блюдце, проговорила с глухой яростью:
- Если ты... еще раз... нету его для тебя, понял — нет? Помалкивай в тряпочку, не то…
- Не то что будет? — собрав остатки мужества, тихо спросил Федор Иваныч.
- Выгоню к чертовой матери! — Люба встала и вышла из комнаты.
- Конечно... я тут как был никто, так и остался... — горестно вздохнул Федор Иваныч, глаза его сделались несчастными, и такая тоскливая одинокость была в них, что Робка даже пожалел отчима — ну чем он виноват, что не люб и не мил? Сама же его привела в дом, можно сказать, приютила бездомного одинокого человека, а теперь гонишь его, как собаку злой хозяин, разве это по-человечески? Робка смотрел на Федора Иваныча и увидел, как две мутные слезинки медленно поползли по щекам отчима. И бабка, сидевшая за столом, тоже увидела, пожевала проваленным ртом, вдруг сказала сочувствующе:
- Не держи на нее зла, Федор Иваныч... переживает она за Борьку, вот и бросается на всех, как кошка.
- Нет, ну что она, в самом деле? — не выдержал Федор Иваныч, голос его дрожал. — Чем я перед ней провинился? Ведь слова доброго от нее никогда не слышал. И шпыняет меня, шпыняет, будто я собака приблудная... А я не собака, я — человек... — Он достал заношенный носовой платок, стал сморкаться, вытирать слезы. — Ладно бы пил вон, как Егор или Степан, дебоширил бы... А я ведь зарплату всю до копеечки — в дом, все ей, все ей... Ну не любишь, я понимаю, сердцу не прикажешь, но я-то чем же виноват? Я же по бабам не бегаю, я тебя люблю до смерти, а ты меня шпыняешь…
Разве ж это по-людски?
- Ладно, Федор Иваныч... не переживай... — снова зашамкала проваленным ртом бабка. — Перемелется... жить вам да жить…
- Бог ее накажет, вот помянете мое слово, — всхлипывая, проговорил Федор Иваныч и вдруг тоже встал и вышел. Было слышно, как он за дверью сдернул с вешалки свое старенькое пальто и затопал по коридору.
- Вот ведь какой раскардаш пошел — ну ровно дети малые ссорются-ругаются, ровно жених да невеста.
Не жизнь, а баловство…
А на кухне плакала Люба, стоя у окна и тихо всхлипывая.
Борька зашел к матери Гавроша Катерине Ивановне. Женщина сидела одна, пьяная, и встретила Борьку враждебно. На вопрос Борьки, навещает ли ее кто-нибудь, она зло усмехнулась:
- Все, как крысы по норам, разбежались... ни одна тварь не появляется. А мне даже передачу не на что ему отнести…
- Он где, в Бутырках, в Таганке? — спросил Борька.
- В Бутырках…
- Говорят, его мой Робка заложил, правда? — Борька выгрузил из большой кошелки хлеб, консервы, две палки копченой колбасы, кусок сыра, три бутылки водки, потом присел за стол напротив Катерины Ивановны, достал из внутреннего кармана пиджака финку — самодельная, наборная рукоятка из цветной пластмассы, тонкое, узкое, как жало, лезвие — и принялся нарезать кружочками колбасу, потом вскрыл сайру в томатном соусе, откупорил бутылку, плеснул в стаканы себе и Катерине Ивановне. Женщина тут же выпила, закурила, глаза заблестели, румянец выступил на щеках.
- Да нет, врут, какой Робка? Робка — хороший малый... Милка-сучка его продала. Ходил он с ней... влюблен вроде был... Потом она с твоим Робкой спуталась… захомутала малолетку. — Катерина Ивановна усмехнулась презрительно. — Вот она его и заложила. В этот магазин они тогда вместе ходили…
- Понятно... — протянул Борька, жуя мундштук папиросы. — Ладно, теть Кать, не дергайся, разберемся... А Гавроша не жди — срок он, считай, схлопотал…
Ничего, там не пропадет... поможем, чем можем.
Губы у Катерины Ивановны мелко задрожали, в уголках глаз набухли слезы, она пробормотала:
- Одна осталась... куда мне теперь, в могилу?
- Держись, теть Кать, в могилу всегда успеешь…