Страница 113 из 122
Вместе с врачом они подняли под руки Сергея Андреевича, посадили на стул.
- Курить вам пока категорически нельзя, — сказал врач и, собрав свои медицинские причиндалы, ушел.
Ювеналий Антонович плюхнулся на свой стул, полистал протоколы в папке, поглаживая седые, гладко зачесанные назад волосы, улыбнулся:
- Н-да-а, вишь ты, как чудесно жизнь оборачивается. Пока мы с вами тут бары-растабары разводили, партия все решила. А вы ее крыли почем зря, Сергей Андреич. А вот Никита Сергеич на Двадцатом съезде выступил и сказал — да, были ошибки, и мы должны их изживать! И во многом тут вина товарища Сталина... культ личности, так сказать…
- Когда это было? — с трудом спросил Сергей Андреевич.
- Уже месяца два назад. Я вам дам газетки, почитаете.
- Вы же сказали, меня выпустят на свободу.
- Всенепременно, Сергей Андреевич, кое-какие формальности, и завтра — на волю! Летите, птицы, летите! Вот что значит партия, дорогой мой! Вот что значит великая идея!
- Призрак... — усмехнулся Сергей Андреевич.
- Призрак, ну и что? Мало ли призраков бродит по Европе! — опять рассмеялся Ювеналий Антонович. — Так что если посмотреть на ваши писания в свете постановлений Двадцатого съезда, то состава преступления в них нет, но и не могу сказать, что мое начальство... — Ювеналий Антонович сделал многозначительную паузу, — было от них в большом восторге. А посему позвольте на прощание дельный совет дать, как человек, немало повидавший таких вот деятелей, как вы... ей-богу, мой вам добрый совет — кончайте вы этой ерундой заниматься, писаниной этой глупой. Видите, подошло время, и партия сама... мужественно признала. А вы наперед батьки в пекло полезли, зачем? Я хочу, чтобы вы, голубчик Сергей Андреич, поняли — партия вас прощает и предупреждает. Это мне тоже поручили сказать, кончайте вы лжеправдоискательством заниматься. Если второй раз сюда загремите, то... Ну, сами знаете. Вы теперь — человек бывалый. И везучий, в рубашке родились, ей-богу! Первый на моей памяти! — и следователь снова рассмеялся. — Первый, первый!
- Дай бог не последний, — ответил Сергей Андреевич.
- Ловко, ловко заметили! — заулыбался следователь. — Не без едкости, не без сарказма... Но я должен предупредить вас со всей серьезностью. Так мне поручили... Кончайте вы правду-то искать. Работайте и живите, жизни радуйтесь. А правду и без вас сыщут... Хотя, если честно, я и не стал бы ее искать. Зачем? Ну найдут эту самую правду, а она вдруг... такой страшной окажется, что... — Он выразительно махнул рукой. — Сколько тыщ лет человечество прожило и все правду ищет, смешно, честное слово! Вот нашли, понимаешь: «СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО» — замечательно, да? — Он подождал, ответит ли что-нибудь Сергей Андреевич, не дождался и продолжил, время от времени бросая на него испытующие взгляды: — А ведь и это неправда, не так ли?
- Почему же?
- Да потому, голубчик вы мой, ежели всем дать свободу, то забудьте про равенство! Но ежели все равны будут, то надо маленько повременить со свободой. Люди-то рождаются неравными, а? Один умнее, другой глупее, какое уж тут равенство! Один сильнее, другой слабее, а третий и вовсе недоумок какой-нибудь. Как же он может претендовать на равенство с академиком Курчатовым, например, а? — И следователь опять разразился смехом, лукаво поглядывая на Сергея Андреевича, и было в этом смехе нечто наглое и издевательское, нечто бесстыдное и циничное. — А уж про это самое братство я и вовсе говорить не буду. Нет, говорить, конечно, нужно, надо звать людей к светлому и доброму, но когда, когда оно наступит... это самое светлое царствие небесное? На земле, я имею в виду.
- Когда нас с вами не будет.
- Может быть, может быть... Думаете, после нас с вами ангелы народятся? И сразу, дружно взявшись, построят светлый храм справедливой жизни? Сомневаюсь, Сергей Андреич, сильно сомневаюсь. Да и вы в это не верите. Это вы так, из удовольствия поперек мне сказать, говорите, а в душе-то не верите. После нас, может, и пострашней будет, а? Мы хоть во что-то веруем, а вот после нас народятся, о-о-о, Сергей Андреич, страшно и подумать... Мы хоть боролись и страдали, войну какую страшную прошли…
- А вы где во время войны были? Если не секрет, конечно?
- Теперь, конечно, не секрет, — вздохнул Ювеналий Антонович. — Потому мы сейчас с вами на равных беседуем... Во время войны я командовал батальоном Смерша 2-го Украинского фронта. Еще вопросы ко мне будут? — он язвительно усмехнулся.
- Извините, что об этом спросил.
- Ничего, ничего. Вы ведь как фронтовик интересовались, я понимаю. Великое братство фронтовиков, прошедших огонь и смерть, будет живо всегда. И мы с вами встретимся, Сергей Андреич, как-нибудь много лет спустя... на Девятое мая, а? И выпьем нашу горькую чарку победы... М-н-да-а, молодым этого, к сожалению, не понять. Делают вид, что понимают, но... Да и бог с ними, с молодыми. Да, чуть не забыл, Сергей Андреич, настоятельно прошу вас, о том, что здесь происходило… в этих стенах, ну сами понимаете... никому, пожалуйста, не распространяйтесь... ни полсловом, вы меня хорошо поняли?
- Хорошо понял.
- Ну и ладненько, Сергей Андреич. Между нами, я душевно рад, честное слово, что мы с вами так... по-до-брому расстаемся. Думается мне, новые времена настают, как считаете?
- Поживем — увидим…
- Экий вы осторожный стали! — Ювеналий Антонович вновь рассмеялся, но тут же его физиономия сделалась серьезной и даже малость печальной. — Впрочем, осторожность никому и никогда не мешала. Самое, знаете ли, надежное чувство…
Николай Афанасьевич знал, что злополучного участкового врача Сергея Андреевича выпустили сегодня утром, и вздохнул с облегчением, когда позвонил начальству на Лубянку и справился, так ли это? Ему подтвердили, что все так — ваш паршивый врач вышел на свободу, дело закрыто, хотя, если говорить откровенно, следовало бы его судить по всей строгости, как ярого врага советской власти. По тому, что о нем говорил следователь, который вел дело, этого врача вообще надо было подвести под расстрельную статью — мерзавец и плут, который не только не осознал и не раскаялся, но вышел еще более антисоветски настроенным, с ним еще предстоят хлопоты.
- Ну не надо, не надо сразу выводы подобные делать, — резко ответил Николай Афанасьевич. — Партия решительно взяла курс на исправление тех тяжелых ошибок, которые были допущены, и ошибки надо исправлять, а не отделываться разговорами!
Он вызвал машину и решил поехать к Семену Григорьевичу, увидеть его и сказать ему в глаза, что его просьбу он, хоть и с большим опозданием, выполнил.
Этого участкового врача, конечно, и так бы выпустили, но дело могло затянуться, а могли бы и осудить, отправить в места заключения, а там... едва ли к концу года попал бы под реабилитацию. Николай Афанасьевич вошел в комиссию по реабилитации и теперь каждый день ужасался, сколько же, оказывается, людей следовало освободить. У него кровь леденела, когда он видел бесконечные папки и в них — фамилии, фамилии, фамилии, миллионы фамилий! Даже он, имевший доступ ко всем, казалось бы, государственным цифрам и тайнам, представления не имел, сколько людей осуждено по пятьдесят восьмой статье с ее многочисленными подпунктами.
А сколько было расстреляно! Теперь Николая Афанасьевича беспрестанно глодало чувство вины и стыда перед Семеном Григорьевичем за тот давний разговор, когда он велел ему больше никогда не звонить и не приходить... а тот умолял его помочь, спасти... уговаривал проявить мужество... Теперь выяснилось, что прав был Семен Григорьевич, на все сто прав. И вот Николай Афанасьевич решился наконец сам поехать к своему фронтовому другу, с которым вместе умирали на берегу Ладоги, умирали, да не умерли... Он покачивался в машине позади шофера и рассеянно смотрел в окно. Это хорошо, что он сейчас едет. Явится домой участковый врач, они обнимутся, сядут за стол выпить, а тут как раз и — Николай Афанасьевич! У него в ушах даже зазвучал предполагаемый разговор с Семеном Григорьевичем.