Страница 111 из 122
И вот наконец грянул Двадцатый съезд Коммунистической партии, и на нем Никита Хрущев проткнул наглухо запечатанную консервную банку, внутри которой начался процесс гниения и разложения. Именно тогда народу великой, самой великой и большой державы на планете сообщили, что Сталин — тиран и убийца, садист и людоед, что только из-за него народ этой великой страны наделал столько ошибок в строительстве социализма и понес такие страшные кровавые потери во Второй мировой войне, что число их не могут подсчитать до сих пор, и оно, число жертв, растет по мере того, как открывается все новая правда. Итак, все случилось только благодаря одному изуверу, титану зла и преступлений.
К ужасу партийных бонз, это было сказано на всю страну. Ах, бедный и трагичный Семен Григорьевич, совсем немного не дожил ты, не услышал все то, о чем шепотом разговаривал с Сергеем Андреевичем в маленькой комнатушке. И о голоде на Украине в тридцатых, и о страшных ошибках и просчетах в начале войны, и в середине, и даже в конце, о просчетах, которые сродни преступлению... Но было сказано нечто главное — репрессированы и посажены в тюрьмы и лагеря миллионы людей! Вернее сказать — десятки миллионов, но Никита Хрущев тогда на это не решился. Спасибо и за миллионы! У всего народа голова от этих «новостей» закружилась в буквальном смысле слова. В мрачном недоумении и ожидании затаились «органы» тех самых славных и героических ЧК, потом — ГПУ, позднее — НКВД, затем — МГБ и, наконец, КГБ. Ну-ну, мели, Емеля, твоя неделя... Тем не менее многим следователям на Лубянке скрепя сердце приходилось останавливать, а то и вовсе закрывать находившиеся в производстве дела и выпускать арестованных на свободу... Ладно, погодим, все равно вернемся на круги своя.
Сейчас все удивляются, почему вдруг чуть ли не повально интеллигенция шестидесятых заговорила на языке, сильно замешанном на блатной фене. Да потому что из тысяч лагерей необъятного ГУЛАГа повалили сотни тысяч тех самых несправедливо репрессированных по пятьдесят восьмой статье, а поскольку сидели они вместе с уголовниками, то с кем поведешься, от того и наберешься. И стали говорить: шестерка — вместо «мелкий, незначительный человек», шибздик — вместо «маленький», шима — вместо «карман», шкары — вместо «брюки», шкет — вместо «вор-подросток», шины — вместо «ботинки», шлепало — вместо «лгун», шпон — вместо «вечеринка», котлы — вместо «часы», корочки — вместо «документы», горбатого лепить — вместо «неумело врать», ветрянка — вместо «форточка», вздрогнуть — вместо «выпить», вертухай — вместо «часовой», чесать вальсом — вместо «проходить мимо», валовать — вместо «уговаривать», быть на приколе — вместо «стоять», бухать — вместо «пьянствовать», бурить — вместо «играть в карты», и так далее и тому подобное. Великое множество слов и выражений из блатной фени мы сейчас используем в русском языке вполне «легально», не зная их истинного происхождения, но теперь они понятны всем.
Сергея Андреевича привели к следователю, как он полагал, на очередной допрос, но привели почему-то рано утром. Следователь с редким именем Ювеналий Антонович встретил его неожиданно приветливой улыбкой, предложил сесть, справился о здоровье, о настроении. Перед Ювеналием Антоновичем лежала уже пухлая папка с протоколами допросов. Раньше Сергей Андреевич всю папку не видел и невольно удивился, как же много накопилось этих протоколов.
- К концу подходят наши с вами беседы, Сергей Андреич, — ласково улыбаясь, проговорил Ювеналий Антонович.
- Что ж, вы сами говорили, сколько веревочке ни виться, а кончику быть. Слава богу, значит, расстанемся... Можно узнать, когда предполагается суд?
- Суд? Так вам суда хочется? — мелко рассмеялся Ювеналий Антонович. — Прямо нетерпением горите?
- Совсем не горю. Просто, если уж это должно случиться, то скорей бы. Ожидание, сами знаете, жизнь укорачивает, нервы треплет.
- Да, да, конечно, — кивнул Ювеналий Антонович. — Две самые отвратительные вещи на свете — ждать и догонять... А вот предположим, Сергей Андреевич, этого не случится?
- Чего? — не понял Сергей Андреевич.
- Суда.
- Значит, особое совещание будет выносить приговор? — нахмурился Сергей Андреевич. — Жаль... Почему так?
- Да нет, Сергей Андреевич, вы меня не поняли, — вновь приятно заулыбался Ювеналий Антонович. — Если предположить, что ни суда, ни особого совещания… если ничего не будет?
- Я вас действительно не понимаю, гражданин следователь, — пожал плечами Сергей Андреевич.
За эти месяцы он сильно поседел, ссутулился, глаза ввалились, в них появилась некая обреченность, покорность судьбе.
- Выходит, вы сами искренне считаете, что суд должен быть, если никак не можете меня понять? — опять сладко улыбнулся следователь, стараясь заглянуть Сергею Андреевичу в глаза.
- Я же признал себя виновным... — пожал плечами Сергей Андреевич. — Подписал все, что вы требовали…
- А зачем вы подписывали, если не считали себя виновным?
- Не хотел, чтобы меня били... не хотел больше всех этих... мучений, унижений... Я теперь, Ювеналий Антонович, вообще больше ничего не хочу…
- Так уж и ничего? — усомнился следователь. — Не могу поверить. Я вас узнал немного за время нашего общения и поверить не могу — такой вы сильный, целеустремленный человек, и вдруг на тебе — ничего больше не хочет! Неужели так быстро сломались? А если предположить, что сидеть вам еще лет эдак с десяток? Что ж с вами там будет? Там ведь, Сергей Андреевич, пострашнее, чем здесь... тут цветочки, а там — ягодки будут. — Он с искренним участием смотрел на Сергея Андреевича, будто переживал за него, помочь ему хотел. Недаром среди коллег на Лубянке кличка у него была Садист.
- Значит, Ювеналий Антонович, этих ягодок, как вы изволили выразиться, я съем немного, быстро загнусь, да и дело с концом.
- Х-хе-хе-хе... — вновь рассыпался мелким смехом следователь. — С собой, что ли, покончить собрались?
Сергей Андреевич смотрел на него и молчал. «Может быть, и придется, — думал он, — если уж твои ягодки совсем невмоготу станут, у меня всегда есть запасный выход, и отнять его у меня ты не в силах, ни ты, ни другая подобная сволочь».
- Да какая вам разница, Ювеналий Антоныч, что со мной дальше будет? — заговорил наконец подследственный. — Закончите мое дело и забудете с облегчением. Вас, наверное, уже другое дело ждет, а потом еще и еще…
- Нет, нет, ошибаетесь, Сергей Андреевич, очень даже ошибаетесь, — замотал головой следователь. — Я всех своих подопечных помню, неужели не верите?
- С трудом.
- Верно, верно вам говорю — всех до единого.
И всегда душевно рад, если, отбыв срок наказания… справедливого наказания, мои подопечные выходят на свободу.
- Неужели рады? — Сергей Андреевич с трудом удержался, чтобы не усмехнуться. Удержался, потому что боялся — Ювеналий «психанет», нажмет кнопку под крышкой стола, и в комнату ввалятся дюжие «морды», начнут остервенело избивать подследственного. В первый месяц после ареста такие побои были не редкость.
Вернее, в самом начале его вообще не трогали — он сидел в одиночке и каждый день ждал вызова на допрос, но его не вызывали, словно забыли про него. Но когда вызвали на первый допрос, то почти сразу начали избивать. Сам Ювеналий не бил, только наблюдал, а под конец скомандовал:
- Стоп, коновалы, насмерть забьете!
И бесчувственного Сергея Андреевича начинали отливать водой, совали вату с нашатырем под нос, словом, приводили в чувство, а Ювеналий Антонович начинал повторять те же вопросы, с которых и начинались избиения.