Вперeд впрошлоe

Глава 18 Планы лелеять

Фонарей в поселке не было от слова совсем, и их заменяла огромная луна, выкатившаяся на небо и залившая мир серебром. Чернеющие вдалеке горы, птицы, не смолкающие даже ночью, и длинные тени на асфальте делали картину сказочной.

Когда я свернул на бабушкину улицу, Сумскую, всполошились собаки, на ночь спущенные с цепей, заметались вдоль заборов.

Мир погрузился в лай.

Вот как вырвутся сейчас — и пойдут клочки попаданца Павла по закоулочкам. Я поднял валявшийся у обочины дрын и стал выискивать деревья, куда при необходимости можно залезть. Слава богу, покидать охраняемую территорию собаки не стремились, и я благополучно добрался к дому номер тридцать три.

Бабушка и Наташка ждали меня под козырьком у порога — видимо, по лаю сориентировались, что я иду. Пес Боцман лениво потрусил меня встречать. Я все еще не доверял ему, уж очень он грозен. Но, помня мою доброту, пес ткнулся носом в ладонь и прислонился головой — чешите меня, чешите!

— Ну, что там? — спросилась Наташка, переминающаяся с ноги на ногу.

Несчастной она точно не выглядела — уже отлично.

— По чаю? — предложила бабушка. — И расскажешь все.

Растущий организм ответил громким урчанием желудка. Аж неловко стало — словно меня заводили ручным стартером.

В кухне ждала тарелка так называемого хвороста, присыпанная сахарной пудрой, и кувшин молока от производителя, то есть прямо из-под коровы. Мама тоже жарила хворост — просто сладкое тесто в масле, и так же делала надрез в середине, выворачивала в него края, уподобляя изделие татарской пахлаве.

Пока я хрустел хворостом, Наташка болтала:

— Прикинь, я доила козу! Вот это все я надоила! Оно ваще не вонючее, не кривись! Я пробовала.

Прожевав, я с наигранным упреком сказал:

— И как тебе живется с мыслью, что ты доила Иден? — Она расхохоталась. — А я пью молоко Иден. Мой мир не будет прежним.

Как-то я пробовал козье молоко: оно жутко воняло козлятиной и имело противный привкус. Это же и правда было вкусным. Прикончив пару хворостин, я рассказал о Лялиной, о нашем с отцом разговоре и спросил:

— Как думаете, он свалит?

Бабушка потерла подбородок. Молча подошла к печи, набила трубку табаком, открыла дверь и стала в проеме, чтобы на нас не дымить.

— Я не уверена, — грустно сказала Наташка и вдруг повеселела, кивнула головой вниз, отбила чечетку. — Гля какие у меня кроссы! Импортные! Бабушка на что-то выменяла у соседей.

Я присвистнул. Это были уже изрядно изношенные, но еще бодрые баскетбольные кроссовки «Авиа». Импортные!

— Ну все. Одноклассниц разорвет на тысячу хомячков, — поддержал ее я, а сам подумал, во сколько же обошлась эта покупка бабушке и как вообще кроссы оказались в деревне.

Судя по состоянию и пожелтевшей коже, они старые, родом из 80-х. Видимо, кто-то ходил в плаванье, привез их ребенку из-за границы, ребенок вырос, и вещь пошла по рукам. Наташке круто повезло. Радость обладания крутой вещью вытеснила боль утраты.

— Наверное, тебе аж в школу захотелось, — предположил я.

— А еще варенки есть! Прям модные! — радостно поделилась она и закатила глаза, а потом погрустнела. — Как я пойду с такой-то рожей? Ей минимум неделю заживать. Бабушка мажет чем-то, но все равно.

— Вам туда теперь два часа ехать, — сказала бабушка. — Благо недолго учиться осталось. Когда у вас экзамены?

— Третьего русский, одиннадцатого июня геометрия, — сказал я.

— У меня первого и тоже одиннадцатого, — откликнулась Наташа. — Как раз заживу.

— И обновки все увидят, — подкинул я радости.

— Да какой увидят, одеваться надо, как дебил: черный низ, белый верх, — возмутилась она. — Я часть вещей взяла, но трусы и все прочее дома.

— Да и у меня. Поеду завтра в школу, Борьку отловлю и попрошу вынести втихаря.

Наташка поморщилась.

— Он — крыса мелкая, настучит предкам.

— Не настучит, — вступился я за брата и обратился к бабушке, она пыхтела на улицу, но дым все равно залетал в дом. — Ба, что думаешь про отца? Будет нас прессовать?

— Пусть только попробует, — пророкотала она — как в тучах перед грозой загромыхало. — Если все, как ты сказал, и его пытаются подсидеть на работе, то вряд ли. Вот напишу в прокуратуру — и конец его карьере. Но всякое возможно. Потому нужно подготовиться. Обрез мы спрячем в огороде: от этого козла любую гадость можно ожидать. Мы с Наташей завтра поедем в больницу, снимем побои — вдруг он не уймется, и придется воевать. Главное, Наташа, чтобы ты потом в отказ не пошла.

— Я его ненавижу, — прошипела сестра, — и хочу, чтобы он сидел! Как ты такое подумать могла?

А ведь бабушка права. Сколько случаев, когда жертвы домашнего насилия потом отзывали заявления!

— Я тоже хочу, чтобы он сидел, — кивнула бабушка, а мне подумалось, что вряд ли он сядет.

Скорее всего потеряет работу, отделается условным сроком или штрафом, озлобится окончательно. И кому от этого станет лучше? Изгнание с насиженного места и общественное порицание — для него серьезное наказание. С бабушкой отдельно об этом поговорю, сейчас не стоит.

— Есть еще кое-кто, кого мы не учли, — продолжила бабушка. — Оля. Как это все отразилось и отразится на ней?

— Вам надо помириться, — предложил я, — и все.

— Все то оно все, но я отношений не рвала. — Сказала бабушка, выпуская кольцо дыма. — Это ее единоличное решение.

— Решение — это вообще не про мать, — возразил я. — Под чье влияние она попадает, решения того и транслирует.

— Но все-таки она — человек. Мать, которая вас любит. Как умеет, да, но я точно знаю, что это так. И козла этого, — она по-мужски сплюнула, — любит. И вообще, Павлик, откуда ты таких слов нахватался? Разговариваешь, как учебник.

— Учебники не разговаривают, — отмахнулся я. — Мы ее поддержим, когда отец уйдет, а со временем она поймет, что это для ее же блага.

Бабушка покачала головой и с сожалением проговорила:

— Может и не понять. Ты совсем не знаешь женщин.

Я зевнул, потянулся и сказал, вставая:

— Фронт работ обозначен. Утро вечера мудренее, потому я — спать, чего и всем советую.

Наташка тоже зевнула, прикрыв рот. И бабушке передалось.

— Мне нужен будильник, вставать-то завтра в шесть, подготовительные по русскому в девять, — добавил я.

— Я бы не ехала, — сказала Наташка, отнесла в раковину посуду и принялась ее мыть. — На фига оно тебе?

— Попрошу Борьку тайком вынести наши вещи.

— Кстати о вещах! — сказала бабушка так громко, что Наташка чуть чашку не выронила. — Идемте в дом, я закрою кухню, а потом, Павлик, у меня для тебя кое-что есть.

Этим «чем-то» оказалась джинсовая жилетка с множеством заклепок и две белые советские рубашки. Видимо, они принадлежали тому же мальчику, который вырос. Я придирчиво осмотрел жилетку и обнаружил на спине свежие заплатки с потрепанными краями, но выглядело, словно так и задумывалось.

— Всяко лучше твоего безобразия, — прокомментировала бабушка, придирчиво меня оглядывая. — Еще бы штаны тебе нормальные. Но пока и так сойдет.

Она взяла со стула маленькую черно-белую олимпийку «Адидас», взяла за плечи.

— Вот еще. Как думаешь, Бореньке подойдет? Его я только младенцем видела. Приехала как-то в школу на первое сентября, на вас посмотреть, и не узнала никого.

— В самый раз будет. Спасибо огромное, бабушка! — улыбнулся я. — Обещаю отработать в огороде и со скотиной помочь.

— Ой, да брось! Мне пьянчуги за самогон и еду пашут. Идем и правда спать. Будильник не дам, у меня подъем в пять, но я тебя разбужу.