Загадочные края

Было сшито второе, а потом и третье платье для Алклеты – хозяйка не понукала мастерицу и всё ласковей смотрела на неё, но та не замечала, потому что редко поднимала свой рассеянный взгляд от земли или работы. Замечали, что Ингрид иногда улыбается, но неизменно в себя, видимо, каким-то своим мыслям.

Зима отступала, снег мягчел и лип к рукам и подошвам ботинок и лыж. Всё чаще он оседал, открывая нижнюю влагу, и тем, кто работал на полях, приходилось менять обувь по многу раз в день. Солнце всё чаще, поднатужившись, показывалось из-за облаков, и Инга, глядя на него, испытывала странную тоску.

Кромка моря у берега за несколько дней подчистую освободилась от плавающих льдин, на воду собрались спускать корабли – море кормило, и хоть горд Сорглана не испытывал нужды в еде, ни одна рыбина не пропадала зря и не оказывалась лишней. Ближе к концу зимы лорду приходилось делиться запасами со своими арендаторами и подкармливать крепостных. В море выходили и молодые воины, которых на эту зиму не отправили на службу, либо которым ещё не пришло время этим заниматься. Они похвалялись уловом будто бы друг перед другом, на самом же деле красовались перед девушками. Юноши не делали разницы между свободными и рабынями – все они красивы и могут дать сыновей. На Ингрид тоже поглядывали, но она была холодна, старательно демонстрируя окружающим даже больше льда, чем в ней было. Она и самой себе казалась ледяной. Как снежная королева.

Её выпускали за пределы усадьбы, но велели не уходить далеко, и тогда она брела в ближайший лес. Она карабкалась на скалы, цепляясь за можжевельник и кустики вереска, камни порой срывались вниз из-под ноги, но девушка удерживалась, лёгкая, как фея из волшебной сказки. Конечно, порой и её мизерные сорок с хвостиком живых кило заставляли серьёзно волноваться, например, когда приходилось балансировать на осколке скалы, качающейся под ногами. Но ловкость и спокойное, размеренное, вместе с тем быстрое мышление её неизменно выручали. Инга была приметлива и притом осторожна – она никогда не лезла туда, откуда трудно спуститься. Все-таки на скалолаза ей не приходилось учиться.

Зато на вершине, если интуиция всё же говорила – лезь, она досыта упивалась ветром, бьющим в лицо. Подвижный, иногда по-настоящему бешеный, он пах морем, которое девушка любила с детства, и волей. Той волей, которую нельзя отнять.

Сверху, со скал дом Сорглана был похож на небольшую тёмную детскую поделку из старого дерева. Рядом прозрачными кустиками росли деревья, дальше тянулись заплатки полей – снег там уже начинал таять, хоть держался пока даже на пригорках. Всё потому, что, едва только поле краешком показывало из-под тончающегося грязно-белого покрова хоть уголок своей слежавшейся чёрной щеки, как щедро унавоженная жадная земля принималась вытягивать из воздуха всё доступное тепло. С высоты люди были с трудом различимы, но Инга замечала мельтешение на дворе и с досадой понимала, что надо возвращаться.

Везде ещё лежал снег, по ночам крепко подмораживало, а днём – подтаивало, и на поле до начала страды нужны были руки. Причём совсем не обязательно руки сильные или умелые – просто руки, даже детские тут годились. Но рук нужно было много, и потому однажды вечером Сорглан заглянул в святая святых своей супруги (на самом деле он часто появлялся здесь, например чтоб просто поцеловать жену, и даже рабыням было видно, что между супругами царит редкий мир и согласие), стремительно, по-молодому вошёл и после положенного поцелуя в верхнюю губу сказал мягким, но непререкаемым тоном:

– На поле нужны работники, Алклета. Я назавтра заберу твоих рабынь.

– Забери, – удивилась она. – Тех, что покрепче.

– Нет, всех. Даже Ингрид.

– Ингрид? Да в ней же душа еле держится! Она же помрёт у тебя на поле, запросто! – изумилась хозяйка ещё больше.

– Ничего с ней не будет, это же только на один день. Снег лопатить – не такое уж тяжёлое занятие. На руднике она не померла, от лопаты и подавно не помрёт.

– Да разве от неё будет толк? Возьми тех, что покрепче, они и сделают побольше…

– Твои болтушки? Эти девчонки балованные больше языками работают, чем руками, я прекрасно это знаю. Если выгнать всех, то, глядишь, что-нибудь получится. Ты их распустила совсем. – Впрочем, он не сердился, и жена только заулыбалась в ответ, мол, уж вот такая я есть.

Слыша это краем уха, Ингрид только плечами пожала, да и то – про себя.

А наутро соседка предусмотрительно растолкала её чуть свет, их всех скопом накормили кашей – Ингрид, как всегда, завтракать не стала, только разве припрятала кусок хлеба – посадили на сани, которые ещё свободно ходили по укатанным и промёрзшим дорогам, и довезли до самого места. Управляющий лично расставил девушек вдоль края поля – огромной белой пятины с чёрными проплешинами – показал откуда, как и что копать. Следовавший за управителем слуга вручил каждой по крепкой и очень лёгкой деревянной лопате, и их оставили без надзора.

В своё время Инга много читала о сельском хозяйстве, а чуть меньше двух лет назад по принуждению окунулась в него с головой, и потому знала, зачем нужно это окапывание. По краям поля в начале весны создавался плотный снеговой барьер, он таял медленнее, чем тонкий слой снега в других местах, и исправно задерживал талую воду, когда она норовила с поля, аккуратно окопанного канавами на случай проливного дождя, сбежать в реку и море. Так делали везде, где на зиму ложился снег, а весной сходил, и щедро напитанная влагой земля охотно отдаривала урожаем.

Инга не любила работать на земле. Не потому, что она считала недостойным себя копаться в ней или по какой-то иной заносчивой причине – просто для сельской жизни нужна была вовсе не её комплекция, не её здоровье, не её сила и совсем другие навыки. Кроме того, год назад хлебнув лиха на посадке и уборке местного приземистого сахарного тростника, она стала испытывать прямо-таки ненависть к запаху земли, идущему от ладоней. Тогда её выгнал на поле первый хозяин, уверенный, что тяжёлая работа и плеть надсмотрщика смирит дерзкую и упрямую террианку лучше всего, и после пары месяцев на полях она станет покорна и податлива, как тёплый воск в ладонях. Инга набрасывала и уплотняла снег, стоя по щиколотку в нём, и вспоминала палящую жару на южных плантациях, таких огромных, что границ его не знали даже те, кто на них работал – только управляющий и хозяин. Ей приходилось и вырезать плотные, колкие стебли, и рассыпать их под солнцем, и скатывать в огромные охапки – это было тяжелее всего, и на такой работе она не знала, дотянет ли до вечера.

Плантации, впрочем, благоразумию её не научили, и хозяин, всё ещё надеясь обработать привлекавшую его норовистую террианку, отправил рабыню на строительство храма в соседнем городе, которое частично финансировал. Там ей пришлось ещё хлеще, но зато подготовило к последовавшим вскоре рудникам – без предварительной подготовки она загнулась бы в забоях месяца за три. Её, конечно, не заставляли махать кайлом, но и толкать вагонетки, и просеивать породу в поисках крупинок серебра было тяжело. Очень тяжело.

Инга выжила на чистом упрямстве, да ещё на том, что местные женщины были в большинстве ещё менее выносливы, чем она, и потому с неё спрашивали вполне себе по возможностям, да ещё удивлялись, что она так долго держится. Инга была много более крепкой, чем казалась, потому и здесь, на заснеженном поле взялась за работу уверенней, чем можно было ожидать. Сгребала снег в бугорок, уплотняла его лопатой, снова накидывала сверху. Она копала без остановок, не отдыхая, через некоторое время сбросила истрёпанный полушубок, потом шарф, окутывающий голову, и осталась в плотной суконной курточке. По соседству работала пара девушек помоложе Инги, они ворочали лопатами с прохладцей, болтали и смеялись, не оглядываясь на террианку, и та вдруг ощутила себя в блаженном одиночестве – том, которое уже давно ей не давалось, разве что там, на вершине гор, во время прогулки. Одиночество приятное, когда не ощущаешь ничьих пристальных глаз, следящих за тобой, и волен вести себя так, как хочется.