Страница 7 из 90
Сёстры завидовали Алклете, да она и сама не понимала, чем заслужила такую стойкую и глубокую благосклонность мужа. Разумеется, спорить по этому поводу с супругом было бы смешно.
Потом она задумалась о сыновьях. Старшему, беспутному Скиольду, уже сорок один, а он всё не думает жениться, хотя дети от наложниц у него есть, три сына и две дочки. Сыновей он воспитывает как своих дружинников, в детстве не выделял из числа простой малышни его горда, а о дочерях не заботится совсем. Правда, не стал мешать делать это матери, и Алклета уже выдала обеих за хороших людей. Внучки как-никак, хоть и незаконные, они-то ни в чём не виноваты.
Ещё трое сыновей – Старкад, Гранмар и Кормак – завели женщин, но живут от родителей отдельно, и лишь зимой, отправляясь с мужем к императорскому двору, Алклета видела внуков. Самым плодовитым оказался Кормак, средний сын госпожи Алклеты, он растил пятерых и уже подумывал выдавать замуж единственную дочь. Алклета завидовала невестке, та же свекровь откровенно боялась, при разговорах с мужем говорила о ней только хорошее, но наедине терялась, потупливала взгляд и краснела.
У Старкада не было законной жены, но с двумя рабынями, родившими от него сыновей, он обходился с отменной ласковостью, обеих освободил и предоставил этой паре самой разбираться, как делить управление хозяйством. Они у него жили не хуже, чем могли бы жить жёны, да ими фактически и являлись, обе сразу.
Гранмар в своё время женился на девушке до крайности болезненной, и та, родив одного мальчишку, исчерпала свои возможности. С супругой, младшей дочерью могущественного герцога Бохадертского и – ни много, ни мало – племянницей императора – сын Сорглана не разводился, заботился о ней и растил своё слабенькое чадо. Мальчику недавно исполнилось двенадцать, по сравнению с любым двоюродным братом он выглядел заморышем, но зато унаследовал от матери тонкую, изящную красоту, редкостную наблюдательность и острый ум. Бабушка любила внука взахлёб, он отвечал ей полной взаимностью, но мать и отца любил всё-таки больше и потому гостил в Свёерхольме не так часто, как хотелось Алклете.
Остальные сыновья оставались холостыми, а старший – после Скиольда – и вовсе уже не жил на свете. Атли по прозвищу Весёлый жил под стать прозвищу и так же умер – в схватке посреди пира, после полбочонка на двоих. Кажется, бойцы что-то не поделили. Умерли оба – противник Атли сразу, а сам Весёлый – двумя днями позже, от ран. Родители не успели с ним даже попрощаться, только похоронить. Алклета тогда очень много плакала. А теперь она думала, что один умерший ребёнок из восьми – это совсем не так плохо. Могло быть хуже, например больше половины. А вот если бы ещё дочка…
3
Сначала Ингрид сшила хозяйке пробное платье из самого тонкого льна, который смогли найти – госпожа решила проверить, на самом ли деле её невольница настолько искусна. Платье получилось на славу – глубокий вырез, шнуровка под корсет, пышная юбка со сложными складками, рукава с буфами и низкий пояс. Алклета накинула его и замерла, оглядывая себя с ног до головы. Гладила пояс, юбку, лиф, манжеты, настолько узкие у кисти, что руки женщины казались в них совсем молодыми. А потом подняла голову и с восхищением, которое не сочла нужным скрывать, посмотрела на худенькую бледную мастерицу.
– Да ты и в самом деле чудо… У тебя, гляжу, золотые руки! Скажи, а украсить платье ты сможешь?
Она могла. Не составило большого труда нашить на лиф бисерную искристую розетку, сплетённую простейшим объёмным узором, оторочить вырез кружевом, которое здесь плели многие, и добавить лент. После чего платье было припрятано, и дебелая, полная служанка Алклеты – Хита, доверенное лицо, единственная, ради кого хозяйка иногда снимала с пояса связку ключей – вручила Ингрид большой отрез синего шёлка и передала приказ – сшить такое же платье, а если может, то и лучше. Короче, вопрос фасона и формы был оставлен на усмотрение швеи.
Девушка надолго задумалась над отрезом, перемерила его и теперь уже вольготней замерла, устремив взгляд куда-то вдаль, сквозь то, что можно было увидеть. На самом деле в эти минуты она видела все те сотни платьев, которые ей случалось замечать на картинах, в альбомах, в исторических фильмах или просто придумывать. У неё была неплохая зрительная память на то, что её интересовало, а именно это сейчас и было нужно. Девушка тёрла руки одну об другую, разминала исколотые иголкой пальцы и сама не замечала, что делает. Внутренним взором она видела все эти изысканные, дивные туалеты, которые всегда мечтала хотя бы примерить, где уж там носить…
Алклета велела проследить за тем, чтоб хрупкая и такая нужная рабыня случайно не пострадала. Ей отвели тёплый угол в общей комнате, где она не могла бы простудиться, выдали тёплое одеяло и шерстяную, подбитую мехом одежду и почти не выпускали из дома. Ингу хорошо кормили, хозяйка запретила её бить, даже если у кого-то из свободных появится подозрение, что она этого заслуживает. Ни в коем случае нельзя было повредить ей пальцы. На самом деле рабов в Свёерхольме били исключительно редко. Многие рабыни по своему поведению были неотличимы от свободных и порой вели себя нагловато – их никто не одёргивал. И, разумеется, никто не бил. Ингу, впрочем, этот вопрос не интересовал и не особо обнадёживал. На самом деле она не боялась наказаний. Пусть бьют. Она была не так нежна, как можно было подумать, ей не раз уже доставалось, и оказалось, что удары плетью не так страшны, как считают. Инга была готова терпеть и не собиралась отступать от принятой ею формы поведения. Она не собиралась признавать себя чьей-то там собственностью, с другой стороны и делать вызывающие глупости не хотела. Инга исполняла порученную ей работу без готовности и без возражений. Но положение невольницы угнетало её самим своим фактом.
Девушка вспоминала ароматы полей и лесов – тех, что остались на родине, не здешних, но средней полосы родных краёв, в которой, вроде, нет ничего особенного, но скромная красота так хватает за сердце, что потом её ни за что уже не забыть. Инга вспоминала пронизанный солнечными лучами мрачноватый хвойный лес, колкий скальный излом, искрящийся точками слюды, ласкающих холод озёрной воды, мокрую траву под голыми ступнями, тёплую, нагретую полуднем землю… Так было летом в тех краях, где она родилась и прожила до двадцати одного года. Всё то, что она помнила, было иным, чем здесь, не только потому, что принадлежало иному миру…
Просто и в самом деле сильно различались аромат свободы и кислый смрад рабства. С рабом могут обращаться сколь угодно хорошо – он всё равно остаётся рабом, и ничто его не утешит, если нет воли идти, куда хочешь, и делать, что хочешь, подвластным лишь своей совести. Конечно, большинство местных просто не поняло бы Ингрид, вздумай она говорить о чём-то подобном, и дело здесь было вовсе не в разнице мировоззрения, а в персональных человеческих особенностях. Не всякий соотчич Инги понял бы её, и нельзя было утверждать, что тем самым Инга демонстрировала какое-то преимущество своего сознания. Ей жилось на свете куда как сложней, чем тому, кто умел относился к таким вопросам легче. В своё время, зависящая сначала от родителей, затем – от места учебы или работы, Инга чувствовала подобное сопротивление. Но тогда она, по крайней мере, действительно была в большей степени вольна в себе, чем сейчас. А что такое настоящая свобода? Инга готова была поспорить, что её родной, почти полностью погибший мир давно забыл об этом, похоронил свою свободу в легендах – именно потому они так привлекали молодёжь всех времён и народов. Повзрослев, большинство смирялось и забывало о том зове, который неясно, неотчётливо наполнял их сердца томлением.