Страница 4 из 90
Кухарка, углядев её, миролюбиво помахала мягкой и при этом – видно невооруженным глазом – по-мужски сильной ладонью.
– Да спи уж… Выспись.
Инга спокойно посмотрела на неё, а затем перевела взгляд на пустой дровяной ящик и прислонённые к нему топоры – поменьше и побольше. Первый был ей, вроде, по руке, второй тяжеловат, но оба очень хороши для рубки дров. Нагнувшись, она подхватила тот, что поменьше, и зашлёпала к выходу во двор, на ходу примеривая топорик к руке.
– Эй! – Оглянувшись, Инга увидела искреннюю, совсем необидную и в чем-то матерински-обеспокоенную насмешку. – Да ты топор-то удержишь в руках? В тебе ж душа еле держится!
Девушка пожала плечами и продолжила путь к двери, плотно прикрытой на ночь и для тепла обитой по краям чем-то вроде плотно свалявшейся пакли. Повариха пожала плечами и весело хмыкнула.
– Как бы не покалечилась, – буркнула она, но больше для себя и по привычке говорить сама с собой.
Во дворе было темно, особенно ещё и потому, что у ворот горда горел костёр, мешавший полно воспринимать свет, идущий от снега и сероватого неба. Мороз больно покусывал шею и лицо, а также руки, непривычно не защищённые рукавичками. Инга остановилась и запрокинула голову. Ей редко приходилось вставать так рано по доброй воле, а известно, что когда тебя растолкали, никакие красоты мира не способны войти в сердце и мозг, жаждущий одного только сна.
Напиленные чурки были аккуратно сложены в высокую поленницу, прикрыты сверху широкой плотной крышей, защищающей и от снега, и от дождя, они ещё пахли свежим распилом, сосной и лесом. Недавно уложенная поленница, очевидно, с одного края немного взято, с самого верха. Инга подошла, примерилась. Чурки, конечно, крупноваты под её руку, хорошо хоть уложены аккуратно… Ничего. Если работа не тяжела, она быстро приводит человека в порядок. Девушка выбрала полешко потоньше и поставила его на пень для рубки. Она всегда любила колоть дрова.
Половинки брызнули из-под топора не сразу, пришлось ударить раза три-четыре, углубляя щель. Работа прогнала сон, а чуть позже – и холод, и дурно обутые ноги перестали стыть в сбитом, плохо утоптанном снегу. Инга рубила, пока руки и колени не начали дрожать, а желудок не принялся взывать о наполнении. Возле пня выросла на снегу небольшая кучка, вполне достаточная на одну протопку. Выглянувшая во двор повариха несколько мгновений наблюдала, как хрупкая террианка машет топором, что-то пробурчала себе под нос и крикнула:
– Из одного поленца щепы наколи! Под растопку и лучину.
Девушка равнодушно пожала плечами. Щепу так щепу…
В кухне она разулась у двери и осторожно опустила в ящик у устья печи охапку мелких поленцев с горсткой щепок поверху. Ноги в работе плохо угрелись, жаль. Поглядев на неё, трудно дышащую, повариха нахмурилась и показала на скамью у печи.
– Ну-ка, посиди. Остальные дровишки и Сквен принесет. – Многозначительно покосилась на чернавку. Та, крепенькая, как боровичок, хоть и невысокая, бодро подтянула на ногах меховые пинетки и заспешила на холод. Проводив её взглядом, Инга краем глаза отметила и добротную одежду, и хорошую обувь. Девица, несомненно, была рабыней, причём из последних, но одели её хорошо, тепло. Видимо, здесь рабов приберегали, как любое хорошее имущество. Как обученный, полезный скот. Девушка скривилась.
Она подтянула колени к подбородку, принялась разминать ступни, совсем захолодевшие от прикосновений к ним снега сквозь тонкую подошву. Никогда-то у неё на родине не умели делать толковую обувь! В печи уже вовсю полыхал огонь, раздутый из сохранившихся в глубине угольков, а чуть выше стояли готовые котлы с кашей. Готовкой, конечно, занималась не одна повариха, а пятеро женщин, работавших под её присмотром, она же, придирчиво попробовав по разу чужую стряпню, принялась священнодействовать над яствами, предназначенными для хозяина и хозяйки. Ничего особенно изысканного она для них не готовила, только что брала на этот раз самые лучшие продукты – если молоко, то по жирности почти сливки, если мясо, то обязательно лучшие куски.
Инга тем временем прижалась к тёплым кирпичам и закрыла глаза. Голова болела не так сильно, как могла бы, но ощутимо и неприятно – а кому нравится болеть? Такое полуболезненное состояние выносит из тела всякий интерес к окружающему миру, даже к еде. Девушка хотела только попить чего-нибудь тёплого, но не желала просить.
– Эй, дева, что кукожишься? – спросила повариха так громогласно, как несколько минут до того вопрошала, почему Сквен не озаботилась принести из кладовки соли, хоть ей и было велено. – Нездорова? Болит чего?
Вместо ответа Инга коснулась ладонью горла.
– Ясно, что ты такая молчаливая. Что ж пошла работать, раз нездорова? Не такая уж ты нежная, оказывается. К целительнице пока не пойдём, ни к чему, сама, своими средствами справлюсь. А то вылечишься шибко быстро и начнёшь болтать, как эти хохотушки. – Повариха запрокинула голову и захохотала так, что мелко затряслось всё её дородное тело. – Кроме шуток, иди-ка сюда. Сядь. Потрогай. Не горячо? Нет? Ну, так пей. – И протянула на ладони быстро смешанный из кипятка и трав напиток. Девушка припала к краю губами, с наслаждением втянула в себя горячее. Горло помягчело.
А потом начался день. Кухня наполнилась свободными женщинами, которые готовили кто своим детям, а кто и мужьям – воинам из дружины Сорглана, не все же они ели из общего котла – потом три девчонки принесли в маленьких вёдрах надоенное свежее молоко, и под надзором поварихи, которую, как оказалось, звали очень необычно – Флес, стали снимать свежие сливки, чтоб потом из их части сбить масло. Ингу никто не трогал и не замечал, пока одна из женщин не сунула ей в руки миску с кашей, сваренной на молоке, и кусок хлеба. Будь девушка непривычной, она не смогла бы это есть – каша была солёной, да ещё и жирной. С её точки зрения дикое сочетание, но голод что только ни научит есть. Воротят нос от невкусной еды только слегка приголоженные.
Флес забрала у Инги пустую миску, поколебалась и сказала:
– Воду надо бы принести. Дотащишь?
Не отвечая, девушка встала и взяла два ведра, стоявшие под лавкой.
– Стой! – Повариха заозиралась, вытащила из угла пару свалянных из овечьей шерсти пинеток и кинула ей. – На, не простудись.
Девушка принесла воды, потом аккуратно переложила готовое масло в подходящую для него кринку, потом села чистить рыбу и после долго отмывала руки в едва тёплой воде со стиральным едким мылом домашней варки. За окнами рассвело, развиднелось, начался серенький полузимний-полувесенний день… Весна, ха! В это время на юге уже набухают почки, а пригорки покрывает ярко-жёлтый пух мать-и-мачехи. Инга знала, что в этих местах снег кое-где держится до самого Бельтайна, а тёплые, по-настоящему тёплые дни, когда можно купаться, начинаются с июля, не раньше. За окнами наступал апрель, в лесах по ночам ещё трещали морозы, а днём ветер мог нагнать с юга оттепель.
До обеда Ингу не знали чем занять, Флес посмотрела на её отмякшие немного руки и не стала посылать мыть котлы, не заставила готовить, а посадила на лавке с иголкой и праздничным платьем какой-то маленькой невольницы – ей за подобную жертву пообещали новое, краше старого. Делать-то было практически нечего – подтянуть лямки, ужать грудь – местные наряды выглядели мешковато и шились «на все размеры», сразу чтоб меньше возиться. Повариха всё подгоняла девушку, намекнув, что перед хозяйкой негоже появляться в нижней рубашке, и Инга не стала перешивать, а просто подтянула под себя.