Страница 24 из 55
Мистика этой загадочной фразы частично раскрывается указанием на первоисточник. В одном из вариантов говорилось так: “…по мнению балаганщиков в Сокольниках”; затем — “по мнению столичных гадальщиц”; в конце концов победило “мнение сведущих старожилов”, согласно которому это более с е р ь- е з н о е (то есть глубинная генетическая память) и “листает картинки воображения”. Леонов больше всего доверял родному корневому языку (“дремит внутре”!), а не “древней силе” или иностранному гипнотизму, который однажды очень хотел написать иронически, “по-хрущевски”: гипнотизьм. Но передумал.
В самом начале романа есть сцена, где “освобожденные от Бога” молодые люди в похмельной тоске куражатся на кладбище. Вот вышагивает их атаман — “с непреклонным намерением у щ е к о т и т ь весь шар земной”. А за ним — девушка в п о л с а п о ж к а х поет немудреную частушку: “Ой, съела рыбину живую, Трепещится в животе”. Ночной звонок (часа в два, а то и позже): “Пожалуйста, запишите: “Трепешшытся”, а не “трепещится” — это ведь не барышня поет! Запишите, запишите!”
На следующий день докладываю ему, что рыбина “трепешшытся”. Он доволен. И тут я спрашиваю: “Леонид Максимович! Но ведь в одном из вариантов этой сцены у Вас атаман пел потрясающую безбожную частушку! Зачем же Вы ее сняли?
— Вот эту Вы имеете в виду? — И он хрипло, скрипуче пропел:
Шо нам бог дал — ничаво! Значит, надобно яво анулировать. (Так в тексте. — Г. Г.
)
— А, каков? Нету Бога, аннулировать его — и все дела!
И, подумав, подвел итог: “Да. И эту оставим!” Так появилась “рыбина живая”, и в окончательном тексте девица не “п е л а ее з в о н к и м г о л о с о м”, а “в ы в о д и л а з в о н и с т ы м г о л о с к о м”. И “анулированный” Бог (с одним “н”) — остался. Вроде бы невелики поправки — но все стало совсем иначе! (В скобках замечу, что по досадному моему недосмотру в нашем спецвыпуске напечатано “трепещщится”. Простите, Леонид Максимович…)
* * *
— Была у нас в школе старуха-уборщица — громадная, нелюдимая, медленная. (Он так и сказал: медленная. — Г. Г.) Мы знали, что она потихоньку пьет денатурат и оттого слепнет. Но — все равно пила!
Помолчав, Леонов вдруг круто развернул разговор:
— Так и человечество — мучительно, медленно, не переставая, пьет отраву своих заблуждений. Слепнет от д у х о в н о г о д е н а т у р а т а и движется к небытию…
Эта мысль, брошенная как бы вскользь, по случаю воспоминания из детских дальних лет, обретет затем громадную философскую силу, эстетическую завершенность и поистине звездную плотность в замечательном коротком леоновском предварительном слове к читателям романа. “Это — конспект “Пирамиды”, — сказал он однажды с понятной гордостью мастера, ладно сработавшего свое дело. — Труднее всего давалась именно эта страничка. Но без нее была бы только груда несвязных, невнятных рассуждений…”
Великий “парадоксалист” имел в виду главную идею “Пирамиды”, сжатую, уплотненную им в несколько плотных фраз, внутренне связанную с апокрифом Еноха, “который объясняет ущербность человеческой природы слиянием обоюдно несовместимых сущностей — духа и глины”. Роман “Пирамида”, по словам Леонова, есть “земная версия о том же самом”. Русская версия, добавлю я от себя.
Собственно, основу последних месяцев работы Леонова над “Пирамидой” и составили мучительные поиски им полного и точного воплощения в художественном слове этого знаменитого апокрифа. “Писатель — всегда немножко еретик”, — заметил как-то Леонид Максимович. Он дерзко вознамерился воссоздать картину сотворения человека и его грехопадения, опираясь именно на “отреченный”, не канонизированный христианской церковью первоисточник.
Признаюсь с радостью: я счастлив тем, что помогал, елико возможно, раскручивать нить повествования, навеянного автору апокрифом Еноха — старшего сына Каина, прадеда праведного Ноя, спасшегося от всемирного потопа. До сих пор пробирает меня невольный озноб: ведь тысячеэтажный незримый особняк Шатаницкого стоял “на Трубе”, то есть на Трубной площади, неподалеку от редакции “Нашего современника”, куда я пришел работать в том самом “расстрельном” 93-м.
Читатель двухтомного издания “Пирамиды” (М., “Голос”, 1994) не найдет в нем последнего варианта “Трубы” — время уже не позволяло включить его в книгу. Петр Федорович Алешкин рискнул не внять “категорическому запрету” Леонова (“Только окончательный вариант! Иначе не разрешаю! Запрещаю!” — и т. д.). И правильно сделал — книга вскоре после спецвыпуска нашего журнала (точнее, буквально вслед за ним) вышла в мир — как раз к последнему прижизненному юбилею писателя. Поживи он еще хоть немножко — и “Труба” наверняка бы еще переписывалась, шлифовалась, уточнялась, обогащалась… Беспощадный к себе Леонов не успокаивался до последнего часа!
Замечу попутно — для ясности: в Большом энциклопедическом справочнике, изданном в 1984 году, десятилетием раньше “Пирамиды”, о Енохе — ни звука! Тогда это не входило в круг обязательных (и даже специальных) понятий. И даже подробнейший двухтомный словарь “Мифы народов мира”, толкуя о нем вкривь и вкось, шибко учено,- умолчал (почему-то) о великом апокрифе. А ведь он буквально перевернул, “перелопатил” мировоззрение величайшего русского прозаика. Лишь намеком, туманно обозначено, что Еноху открылась тайна “восстания нечестивых ангелов против бога” (так в “Мифах”.
) — тайна, которая до самого смертного часа волновала Леонова, выводила его поиски вровень с озарениями Данте, Мильтона, Т. Манна. И, кажется, помогала ему жить. “Не умру, пока не разгадаю!” Разгадать до конца так и не удалось. Очевидно, смертному не дано. Но какая ослепительная дерзновенность, какой отчаянный вызов вечности!
Тут нельзя не рассказать, хотя бы на нескольких примерах, какую титаническую работу совершил Леонид, отсекая лишнее, шлифуя текст “Трубы”. Не разгадал, но упорно приближался к заветной цели.
Он радовался как ребенок, когда удавалось найти, “выловить”, “ухватить” нужное, точное слово. Впадал в отчаянье и панику, если оно не давалось. Становился злым, колючим, обидчивым, если я, по простоте душевной, пытался ему помочь, да всё, пожалуй, невпопад. Он сам, только сам способен был найти самое точное, единственно подходящее и необходимое слово.