Страница 23 из 55
Мир Леонова :
ГЕННАДИЙ ГУСЕВ. У ОСНОВАНИЯ “ПИРАМИДЫ”
.
Леонид Максимович многократно потом в наших беседах возвращался к прорицанию Ванги. А поначалу мне подумалось: наверное, “Пирамида”, как “кощеева игла”, потому и упрятана в сейф, что автор боится смерти. Однако это простое житейское рассуждение быстро рассыпалось, когда я стал день за днем встречаться с самим Леоновым. Буквально разгромленный возрастом, почти ослепший, полуглухой, высохший, словно тростинка, человек с узкой ленточкой натужно растягиваемых синеватых губ, с искривленным от инсульта ртом, хриплым дребезжащим голосом… Но, говоря “высоким штилем”, эта физическая
развалина была несокрушимой Брестской крепостью торжествующего духа! Тогда, в его квартире на улице Палиашвили (ныне Малый Ржевский переулок) в Москве, у Никитских ворот, я, атеист философской с молодости закалки, всерьез уверовал в бессмертие человеческой души.
…Вот она у меня в руках, 2000-страничная рукопись “Пирамиды”, сотворенная одним “каменотесом”, русским упрямым трудягой невысокого росточка, в которого Господь, как когда-то впервые в нашего праотца Адама, вдунул животворящий пламень огромного таланта. Честно сказать, я был буквально с первых страниц оглушен и обескуражен необычностью авторского стиля. Тяжеловесные и в то же время изящные философические рассуждения — и явно “приземленные” бытовые сценки с мгновенными потом прорывами в иные, бесконечные миры; удивительная, причудливая смесь множества не всегда знакомых иностранных слов, научных категорий с самыми что ни на есть простонародными речениями. Громадный, сложнейший пласт философских понятий и этических концепций свободно, словно бы произвольно перемешивался в некоем таинственном сосуде с грудой житейских мелочей, человеческих судеб, страхов и слабостей. И лишь постепенно вырисовывались, прояснялись в сознании контуры величественного, строго организованного художественного сооружения, неспроста названного “Пирамида”.
— Знаете, — сказал он мне однажды после долгой задышливой паузы. — Роман надо тщательно, математически точно выверить и вычертить, в идеале — до единого слова. — И, помолчав, растянул губы в подобие улыбки. — Ведь 6 х 6 = 36, не так ли? Но ни в коем случае не 32. Все должно быть точнехонько — только тогда читатель поймет и поверит.
Меня уже не удивляло потом, что он, диктуя очередной вариант той или иной сцены, вдруг восклицал фальцетом:
— Нет, нет, Генмихалыч, это слово вычеркните, мы его сейчас заменим. Так не пойдет!
— Но оно так уместно, так крепко держит фразу! — изредка (и потом все реже) пытался возразить я. А он, поежившись в огромном кресле, восклицал:
— Нет, вычеркните! Оно уже было 30 страниц тому назад!
Я замирал от восторга и испуга… Он действительно п о м н и л! Он действительно чувствовал, к а к о е слово должно быть именно в этом месте, дабы не искривилась линия повествования.
Вообще, мои воспоминания о Леонове, о работе с ним должны были бы стать прежде всего рассказом о волшебстве его работы над Словом. Увы, у меня осталось (слава Богу, хоть сколько-то осталось!) совсем немного черновиков с записями различных вариантов тех или иных ключевых текстов романа. Ох, уж эта русская небережливость и недальновидность… Да и на диктофон следовало бы разориться — да больно уж скудно, впритык к бедности, жили мы тогда… Впрочем, теперь уже известно, что в е с ь огромный роман существует в нескольких, существенно отличных друг от друга вариантах. Тут — необозримое поле деятельности для будущих леоноведов.
Боготворящий Слово писатель поистине раздвигал им миры и гармонизировал хаос бытия. Вот я уже упоминал о “гремучей смеси” изысканно-научной иностранщины и простонародной речи. Но в смеси этой есть слова-командиры, слова-организаторы, слова-а т л а н т ы, на которых прочно стоит текст. И, как правило, это русские о п о р н ы е слова — и вовсе не обязательно высокие.
Вспоминаются несколько ночных звонков Леонида Максимовича (спал ли он вообще — неведомо). Жена спросонья первой снимает трубку. Тревожный, почти трагический голос Леонова: “Пожалуйста, передайте Генмихалычу, только, ради Бога, не забудьте, запишите, да-да, запишите, и пусть он перезвонит мне, что понял, что согласен!” Никак не могу понять — что случилось
почему “под вопросом весь роман, без этого слова (или фразы — Г. Г.) я отказываюсь его печатать!” — и т. п. А слово-то это (или фраза) поначалу казались мне ну совсем-совсем неважными, незначительными, простецкими. Но — лишь казались…
Вот, например, какая трогательная история произошла с собакой — точнее, псом, который “лежит и дремит внутре нас”. Трижды требовательно звенел ночной телефон, трижды неугомонный Леонов переспрашивал: “Так Вы точно записали, Генмихалыч? Именно “д р е м и т”, именно “в
н у т р е”; и только так! Без этой фразы вся “Труба” разваливается, все теряет смысл и все надо начинать сначала. В н у т р е — Вы понимаете? Боюсь забыть, доверяю только Вам — пожалуйста, не отнеситесь к этой моей просьбе легкомысленно!”
Разумеется, с моей стороны последовали совершеннейшие заверения. А на следующий день, как всегда, открыв мне дверь после долгого звонка (рыжая домработница, видно, ушла покупать неизменный “геркулес”), Леонид Максимович нетерпеливо заговорил: “Давайте, давайте сверим эту ночную фразу — она имеет необыкновенно важное значение, ею все с в я з у е т с я, в ней — особый смысл!” Сверили — слава Богу, я все записал правильно. А он все говорил, говорил о решающем значении фразы, слова — и даже буквы.
Приведу полностью эту “историческую” для романа фразу, принесшую нам обоим столько хлопот (а Леониду Максимовичу — еще и тревоги). Итак.
“Сеанс состоявшейся только что популярной магии убедил атеиста, что тут скрывается нечто более серьезное, нежели подозреваемый гипнотизм, который, по мнению сведущих старожилов, как старый пес, “л е ж и т и д р е м и т в н у т р е н а с”, листая хвостом картинки воображения”. Замечу, что разрядка в “ключевом” отрезке фразы — авторская, леоновская.