Страница 29 из 39
– Ночь закончилась, Полина, и, похоже, с сегодняшнего дня мы можем считать, что Бог существует.
– Как существовал вчера, – изрек аббат, поднимаясь, чтобы отправиться спать, – и как будет существовать завтра.
– Новый день приносит новые заботы, – в тон Казанове ответила Полина, вновь обретая способность к насмешке.
– И как будет существовать отныне и во веки веков, – не обращая на нее внимания, договорил аббат.
Мадам де Фонсколомб вышла из оцепенения поздним утром, пробормотав перед этим бессвязные слова, как бывает, когда человек разговаривает во сне. Потом она совсем пробудилась, совершенно недвусмысленно выразив при этом свое изумление тем, что еще жива. Полина тут же бросилась к кровати. Она схватила руки больной в свои и, покрывая их поцелуями и слезами, благодарила судьбу, которая вернула ей ее дорогую госпожу.
– Благодарите лучше Небо, тем более что этой ночью вы обещали это сделать, – произнес приблизившийся к ним Казанова.
– Если хотите, пожалуйста, – ответила Полина, мешая смех со слезами. – Кто бы ни был кредитором, я охотно признаю этот долг!
Вскоре мадам де Фонсколомб уже смогла выпить немного кофе. Но она так ослабела, что Полина должна была помочь ей, поддерживая голову и следя за тем, чтобы больная не опрокинула содержимое чашки на себя. После этого старая дама снова заснула глубоким сном.
Полина и Казанова остались сидеть возле нее. Они не покидали мадам де Фонсколомб в течение всего дня, поскольку боялись нового приступа или другого опасного развития болезни. Все это время они провели, болтая, как старые друзья или как отец с дочерью. Прошедшая ночь, если так можно выразиться, была для них путешествием, которое они проделали вместе, длительным плаванием на лодке, когда они были вынуждены постоянно встречаться, стараясь при этом не сталкиваться. За это время они прониклись уважением друг к другу, поняв, что оба способны испытывать человеческие чувства, несмотря на усилия, которые обычно прилагали, чтобы обоюдно их скрыть.
– Я признательна за дружбу, которую вы выказали ко мне, – повторила Полина, – несмотря на то, что мы имеем совершенно разное мнение об одних и тех же вещах.
– Возраст и время научат вас тому, что человек никогда до конца не может быть уверенным в своих взглядах. Во всяком случае, не более, чем может разобраться в своей душе, написав об этом книгу, и еще менее, попытавшись запечатлеть таким образом всю свою жизнь.
– А разве не этим вы занимаетесь, составляя ваши воспоминания?
– Эти страницы являются для меня зеркалом, куда я имею слабость частенько заглядывать. Но в зеркале находится лишь отражение, а не сам человек, который в него смотрится.
– Какой же смысл писать, если в книгах содержится одна лишь видимость?
– Все в жизни человека сплошная видимость. Ему не удается познать как следует даже самого себя, сколько бы усилий он к этому ни прилагал.
– Получается, для вас вообще не существует истины – ни в книгах, ни где-либо еще.
– Действительно, нигде вокруг ее не существует, поскольку сам окружающий мир является для нас лишь видимостью, иллюзией, абсолютно правдоподобной и настолько же далекой от реальности. Насущность окружающей нас действительности опирается лишь на тот факт, что мы не можем избавиться от нее, разве что когда спим, да и то утром нам все равно приходится просыпаться.
– И вы не верите в какой-либо иной мир?
– Я уверен лишь в том, что он в итоге тоже окажется очередной видимостью.
Уже наступила ночь, когда мадам де Фонсколомб очнулась от своего долгого сна. Полина помогла ей сесть в постели, и больная попросила бульона и вина.
Подкрепившись, она сказала Полине, что та ей пока не нужна и что она хотела бы поговорить с шевалье наедине.
Тот придвинул кресло к изголовью кровати, чтобы лучше слышать старую даму. Дыхание ее было еще настолько слабым, что походило на теплый ветерок, задувавший в окна.
– Дорогой Жак, – прошептала она, – ты не разочаровал мои воспоминания, которые я хранила в течение пятидесяти лет, как самое драгоценное из сокровищ, и сейчас, как и тогда, ты по-прежнему дорог моему сердцу.
Казанова взял протянутую Генриеттой руку в свои и сжал ее. Двое стариков замерли, с трудом сдерживая слезы.
– И все-таки, – заметила она, улыбаясь, – ты не узнал меня, пока я не подала тебе два дня назад некий знак, который позволил тебе заглянуть в мою душу. Неужели ты настолько более слеп по сравнению со мной, мой бедный друг? Неужели ты все-таки забыл Генриетту?
– Я ничего не забыл, – заверил ее Джакомо. – Ни тебя, ни эти грустные слова, нацарапанные твоим кольцом на стекле нашего окна в тот роковой день, когда нам пришлось навсегда расстаться.
Он достал из висевшего на поясе кошелька тонкий лист бумаги и с большой осторожностью развернул его. Показались строки, написанные ровным беглым почерком.
Старая дама взяла письмо и долго трогала написанное пальцами, словно хотела узнать его содержание. Но Казанова наизусть помнил слова, в течение полувека озарявшие его существование и освещавшие ему дорогу через беспросветную черноту владевшего им скептицизма.
Перенесясь в счастливое прошлое, когда все его радости и печали были овеяны благородной наивностью, старик наклонился и покрыл поцелуями лицо Генриетты, чей взгляд был навсегда затуманен. В этот момент он почувствовал, что его душа, из-за долгого одиночества как бы покрытая толстым слоем снега, начинает оживать. Потом шепотом он прочел по памяти: «Я вынуждена покинуть тебя, мой единственный друг, но не увеличивай свою боль, думая о моей. Будем же настолько мудры, чтобы вообразить, что это был необыкновенно приятный сон, и не станем жаловаться на судьбу, поскольку такие дивные сны никогда не бывают долгими. Лучше возблагодарим ее за то, что в течение трех месяцев мы знали такое полное, совершенное счастье: навряд ли найдутся среди смертных другие, которые могли бы похвастаться тем же. Не будем же никогда забывать друг о друге и станем как можно чаще вспоминать о счастливых мгновениях нашей страсти, чтобы они вновь и вновь оживали в наших душах, которые даже в разлуке насладятся ими с такой же живостью, как если бы наши сердца трепетали рядом. Не спрашивай обо мне и, если случайно узнаешь, кто я, забудь об этом навсегда. Надеюсь, ты обрадуешься, если я сообщу тебе, что мне удалось настолько хорошо уладить свои дела, что я смогу теперь до конца своих дней прожить настолько счастливо, насколько это может позволить мое существование без тебя. Я не знаю, кто ты на самом деле, но уверена, что никто в мире не понимает тебя лучше, чем я. В моей жизни больше не будет возлюбленного, но я не желаю, чтобы ты в этом мне подражал. Я хочу, чтобы ты полюбил еще, и пусть твоя добрая фея поможет найти тебе новую Генриетту. Прощай, прощай!»
Когда он умолк, старая дама долго не произносила ни слова. Потом слегка коснулась губами дрожащего в ее руке листка бумаги, в котором заключалась вся ее душа, и вернула его Казанове.
– Итак, друг мой, каждый из нас, по-видимому, пребывал в некоей мечте, созданной для него другим.
– Но некоторые мечты способны наполнить целую жизнь, – ответил Джакомо.
– Всю жизнь, ты действительно так думаешь? – переспросила мадам де Фонсколомб. – Удалось тебе повстречать ту, другую Генриетту, которую я пожелала тебе найти?
– Она снова здесь передо мной, и она все та же.
– Увы! Возможно, небо оказало мне большую услугу, лишив возможности видеть, чтобы я никогда не узнала, какой я теперь стала.
– Как же, по-твоему, выгляжу сейчас я, Генриетта? Что за человек скрывается под отталкивающей маской, которую старость натянула на мое лицо? Кого волнует то, что моя душа, возможно, еще вовсе не так отвратительна, как моя внешность?
– Я не знаю твоего нового лица, но темнота, в которой я пребываю, вовсе не пуста. Она живая, как это прекрасное летнее небо, теплое дыхание которого я ощущаю через открытое окно. Она полна тобой, и каждую ночь, начиная с нашей первой встречи, моя любовь зажигает в ней новую звезду.