Страница 28 из 39
– Разумеется, нет. Но, к моему огромному сожалению, сия несправедливость относится к абсолютно естественным, как, впрочем, и всякая форма неравенства. И долг мудрого правительства не в том, чтобы запретить ее при помощи законов, сама неукоснительность которых противоречит правам человека. Основной обязанностью законодательной власти является поддерживать хорошие отношения между различными классами, а не пытаться уничтожить сами эти классы. При этом, разумеется, процветание одних не должно основываться на нищете и страданиях других, и те, кто своим трудом создает день за днем богатство нации, непременно должны получать соответствующую оплату за свое мастерство. Взгляните на эти восхитительные статуи и эту стройную колоннаду, – продолжал Казанова, указывая широким жестом на пышную архитектуру Цвингера, где уже начинала собираться толпа, в то время как музыканты, одетые в ливреи князя-курфюрста, готовились исполнить серенаду. – Взгляните на эти фонтаны и водяные каскады, на эти изящные пилястры, венчающие фасад, и скажите мне, разве все это создано не для того, чтобы простой народ мог прийти сюда в любое время дня или ночи и получить свою справедливую долю от славы правителя, который действительно является главным творцом этого великолепия?
– Несомненно, – согласилась Полина, – но этот, как вы изволили выразиться, «простой народ» не имеет ни малейшего доступа к истинным сокровищам, которые князь держит взаперти за высокими стенами своих дворцов, как скряга запирает в сундуке свое золото.
– Вглядитесь получше в великолепие, окружающее нас со всех сторон: полюбуйтесь этой восхитительной архитектурой, взгляните на музыкантов, уже приготовившихся дать нам концерт! При помощи этой красоты правитель каждый день благодарит своих подданных за их постоянство и верность.
– Таким образом он возвращает лишь малую часть того, что им должен.
– Так знайте, Полина, ничто великое не может родиться из рассредоточенных и растранжиренных сокровищ, и творения великих мастеров – цветы, выращенные на навозе неравенства. Уничтожьте принцев, богачей и, как вы их называете, тиранов, и вы одним махом уничтожите и Боттичелли, и Веронезе, и Рафаэля!
– Какое мне до этого дело, если я о них даже не слышала и никогда не видела их творений!
Первые звуки симфонии положили конец их спору. И вскоре Полина уже наслаждалась упоительной музыкой, которая казалась рожденной самим покоем, царящим под звездным сводом. Этот кусочек ночи и это место на земле казались на минуту выдернутыми из того бурного потока, которому суждено нести всех нас к неизбежному концу.
На следующий день, за завтраком, у мадам де Фонсколомб снова закружилась голова. Ее перенесли в постель, но лучше ей не стало. Внезапно она почувствовала оцепенение, которое началось с руки и распространилось на всю левую часть тела. Старая дама изъявила желание причаститься, дыхание ее стало затрудненным, онемение перешло на голову, и когда коленопреклоненный аббат Дюбуа попросил ее прочесть полагающуюся при исповеди молитву, больная осталась безучастной, с перекошенным гримасой ртом. О том, что она еще жива, можно было судить только по прерывистому дыханию, и Джакомо понял, что у его дорогой подруги случился апоплексический удар.
Срочно вызванный хирург пустил ей кровь, но эти манипуляции ни к чему не привели. Мадам де Фонсколомб лежала без сознания, не шевелясь и почти не дыша. Через полчаса Полина привела доктора, процедуру вновь повторили, но, увы, с тем же успехом.
Тем не менее Джакомо не терял надежды, поскольку когда-то был свидетелем подобного апоплексического удара у некоего сеньора Брагадена, имевшего вполне благополучный исход. Правда, мсье де Брагадену было тогда всего пятьдесят, и, несмотря на свою болезнь, он обладал очень крепким телосложением. Душа же мадам де Фонсколомб еще даже до этого прискорбного события, казалось, держалась на ниточке в своем физическом теле. Такая же слабая связь была у нее и с остальным миром.
Во второй половине дня состояние больной оставалось неизменным. Два раза появлялся доктор: осторожный эскулап заявил, что из-за слабости старой дамы нет никакой возможности сделать еще одно кровопускание или применить какое-либо из средств, обычно им прописываемых. В данном случае он считал, что следует предоставить события их естественному ходу, и поскольку стоит хорошая погода, постоянно держать открытыми два больших окна, чтобы больной было легче дышать. Казанове ничего не оставалось, как только согласиться с таким ненасильственным и осторожным лечением, хотя он и подозревал, что в своих действиях доктор руководствовался лишь тем предположением, что мадам де Фонсколомб навряд ли доживет до следующего утра.
Полина выказывала самую трогательную заботу о своей госпоже и ни на секунду не отходила от ее постели. Она не сводила с нее глаз, словно боялась, что, если хоть на мгновение покинет старую даму, та тут же угаснет.
Наступила ночь. Мсье Розье зажег свечи и принес бульон, хлеб и бутылку вина, но Полина есть отказалась. Аббат Дюбуа дремал в своем кресле у изголовья старой дамы. Тонка же испытывала такой страх при виде больной, что ей запретили появляться в комнате, тем более что от нее там не было никакой пользы. Полина даже выдала ей полдуката, чтобы та поужинала за общим столом.
Сразу после полуночи ушел к себе Розье. Аббат Дюбуа продолжал по-прежнему спать в своем кресле. Полина заверила Казанову, что сама присмотрит за своей госпожой, пообещав тут же предупредить его, если что-либо будет происходить. Но Казанова ответил, что и думать не может о сне, ведь мадам де Фонсколомб в любую минуту может умереть.
– Я восхищаюсь вашей заботой, мсье, и вашей преданностью особе, с которой вы знакомы столь непродолжительное время.
– Я знаю ее гораздо лучше, чем вы можете предположить, – произнес в ответ Казанова. – Я был знаком с ней гораздо дольше, чем даже думал сам.
– И в самом деле создается впечатление, что вы прекрасно понимаете друг друга во всем, будто вышли из одной формы.
– Как раз этого мы никогда не узнаем, – заговорщически ответил Джакомо, – поскольку наша жизнь уже почти окончена, и эта форма, возможно, и в самом деле одна для нас двоих, уже давно разбилась.
Полина довольно долго молчала, с любопытством глядя на сидящего напротив нее пожилого человека. И наконец произнесла:
– Я понимаю, почему мадам де Фонсколомб прониклась к вам такой дружбой, и прошу вас, если можете, простить мою заносчивость и дурное поведение. Вы меня научили, по крайней мере, одной вещи, мсье. Оказывается, вполне можно быть умным и глубоким человеком и при этом практически не считаться с другими людьми, полагая их деятельность ничтожной, а творения бессмысленными. Хотя, на мой взгляд, такой подход приносит немало неприятностей, и посему мне искренне вас жаль.
В ответ на эти слова, тронувшие его своей непосредственностью, Казанова лишь улыбнулся и ответил, что его не стоит жалеть, поскольку в своей жизни он не провел ни одного дня, не любя или не будучи любимым, а в его глазах единственно любовь придает чему бы то ни было смысл.
Незадолго до рассвета у мадам де Фонсколомб к голове прилила кровь, ее бросило в жар, а потом начались ужасные судороги. Тут же с криком ужаса проснулся аббат, в то время как Полина и Казанова изо всех сил старались удержать больную. Содрогания были настолько яростными, что, казалось, хрупкие кости старой дамы могут не выдержать и сломаться.
– Я уверую, если Бог спасет ее! – невольно вырвалось у Полины.
Однако приступ длился не более минуты и, несмотря на свою пугающую силу, имел самые благотворные последствия. Сразу после этого больная успокоилась, легко задышала и уснула спокойным и крепким сном.
Джакомо вновь вернулся в кресло, а Полина стала приводить в порядок постель и белье своей госпожи.
Потом молодая женщина снова устроилась напротив Джакомо, который улыбнулся ей и, снимая нагар со свечей, произнес немного насмешливым тоном: