ЯОн

Мы с Добровольским уже лет десять не виделись, но когда-то, в старших классах, он был моим лучшим другом. Все свое время я проводил с ним и Дафной, которая была его подружкой еще с восьмого класса. Связь между нами прервалась, когда меня призвали в армию, не слишком-то я умею беречь связи. Альма, как раз, отличается этим, своих лучших подруг она знает еще со времен детского сада, и я ей немного завидую.

Суд тянулся три месяца. Море времени, тем более что никто не сомневался в личности убийцы. Я говорил отцу, что нечто во всей этой истории кажется мне нелогичным. Мы ведь знаем Амира, он был членом нашей семьи, на что отец отвечал: «Попробуй пойми, что происходит в людских головах». А мама утверждала, что она всегда знала, что он плохо кончит, что глаза у него были как у больной собаки. Что она с содроганием думает о том, как убийца ел из наших тарелок, сидел с нами за одним столом. Я же вспомнил нашу последнюю встречу. Это было на похоронах Дафны, она умерла от какой-то болезни, сразу после увольнения из армии. Я пришел на похороны, и он просто выгнал меня. Он так набросился на меня, заставляя уйти, что я даже не спросил почему. Это было около семи лет тому назад, но я до сих пор помню его ненавидящий взгляд. С тех пор мы ни разу не разговаривали.

Каждый день, возвращаясь с работы, я искал по CNN сообщения о суде. Раз в несколько дней шли репортажи о ходе судебного процесса. Иногда, когда по телевизору показывали его фотографию, меня одолевала страшная тоска. Всегда это было что-то вроде старого фото из паспорта, где у него такая прическа с пробором, как у ребенка на церемонии по случаю Дня памяти. Альма немного переживала из-за того, что я был с ним знаком, это ее все время заводило. Несколько недель тому назад она спросила меня, какой поступок был самым тяжким в моей жизни. Я рассказал ей, как после самоубийства матери Ницана Гросса, Амир заставил меня сделать надпись на стене ее дома: «Твоя мамочка — улетная шлюха». Альма признала, что поступок довольно страшный, и из рассказа видно, что этот Добровольский человек не слишком симпатичный. Она же свой самый неприятный поступок совершила в армии. Ее командир, толстый и какой-то отталкивающий, все время к ней приставал, и она его возненавидела. Особенно ее доставало то, что он женат и его жена в положении.

— Ты можешь себе это представить, — она затянулась сигаретой, — жена таскает в животе его ребенка, а он в это время только и думает, кого бы трахнуть?!

Этот командир железно к ней приклеился, и она стала этим пользоваться и заявлять ему, что даст, но только за деньги, много денег, тысячу шекелей, тогда это казалось ей страшно много.

— Не деньги интересовали меня, — поджала она губы, вспоминая, — мне очень хотелось унизить его. Чтобы почувствовал, что без денег ни одна женщина его не захочет. Если и есть что-то, что я ненавижу, так это предателей.

Начальник явился с тысячей шекелей в конверте, однако от избытка волнения у него не стояло. Но Альма не согласилась вернуть ему деньги, и унижение получилось двойным. Она сказала мне, что эти деньги были ей до такой степени отвратительны, что она похоронила их в какой-то сберегательной программе, и до сих пор не в состоянии к ним прикоснуться.

Суд закончился довольно неожиданно, по крайней мере, для меня, и Добровольский получил смертную казнь. Дикторша-японка в CNN рассказала, что он тихо плакал, когда объявили приговор. Мама говорила, что так ему и надо, а отец, как всегда, сообщил, что нельзя знать о том, что вершится в людских головах. В ту же минуту, когда я услышал приговор, я понял, что обязан увидеть его прежде, чем он будет убит. Как бы там ни было, когда-то мы были лучшими друзьями. Несколько странно, но все, кроме мамы, это понимали. Ари, мой старший брат, хотел, чтобы я попытался привезти ему из Америки ноутбук, а если меня застукают на таможне, просто бросить его там и уйти.

В Техасе я прямо из аэропорта поехал в тюрьму к Амиру. О свидании я договорился еще дома, мне дали полчаса. Когда я зашел, он сидел на стуле. На руках у него были наручники, ноги тоже в кандалах. Надзиратели сказали, что он все время в агрессивном состоянии, поэтому они вынуждены их на него надевать. Но мне Амир показался вполне спокойным. Я думаю, что это лишь отмазка, им просто нравилось его мучить. Я сидел напротив, и все выглядело так буднично. Первое, что он мне сказал, была просьба простить его за похороны Дафны и за то, как он себя вел.

— Напрасно я тебя оскорбил, — сказал он, — и это было нехорошо.

Я возразил ему, что давно об этом забыл.

— Похоже, что это все время висело у меня над душой, и вдруг, когда она умерла, это просто вырвалось наружу. Не потому, что ты спал с ней за моей спиной, клянусь тебе, из-за того только, что ты разбил ей сердце.

Я сказал, чтобы он перестал нести чепуху, но голос у меня задрожал.

— Оставь, — ответил он, — она рассказала мне. И я уже давно простил. Весь этот балаган на похоронах, в самом деле, я вел себя, как идиот.

Я спросил его об убийстве, но он не захотел говорить об этом, и мы заговорили о другом. Через двадцать минут надзиратель сообщил, что полчаса истекли.

Раньше для смертной казни использовали электрический стул, и когда опускали рубильник, свет во всей округе несколько секунд мигал. Все прекращали работать, в точности, как будто во время минуты молчания. Я представил себе, как сижу у себя в номере, и свет начинает тускнеть… Но сегодня все происходит иначе. Сейчас умерщвляют уколом, так что никто не в состоянии узнать, когда это происходит. Они сказали, что казнь будет в какое-то ровное время. Я смотрел на минутную стрелку, и когда она дошла до двенадцати, сказал себе: «Вот сейчас он умер». Дело в том, что тогда у Ницана на стене писал я, Амир просто смотрел, и, думаю, был даже против. А сейчас, по всей видимости, его уже нет в живых.

Когда я летел обратно, рядом со мной сидел некий толстяк. У него было неисправное кресло, но стюардесса не смогла предоставить ему другое место, так как самолет был переполнен. Звали его Пелег, и он рассказал мне, что недавно уволился из армии в звании подполковника и как раз возвращается с курсов повышения квалификации руководителей хай-тек.

Я смотрел на него, как он облокотился назад и закрыл глаза, ему было так неудобно в сломанном кресле, и вдруг у меня мелькнула мысль, что, может быть, это он был армейским начальником Альмы. Тот тоже был толстым. Я представил, как он ждет ее в каком-то вонючем номере гостиницы, потными пальцами отсчитывая тысячу шекелей. Думает об удовольствии, которое он сейчас получит, о своей жене, о ребенке. Пытается объяснить самому себе, что все это в порядке вещей. Я смотрел на него, скорченного в кресле рядом со мной, его глаза все время закрыты, но он не спит. И тут у него вырвался короткий, печальный стон. Может быть, он как раз вспомнил об этом случае. Не знаю. Мне вдруг стало его жаль.

Сияющие глаза

Это рассказ о девочке, которая больше всего любила блестящие вещи. У нее было платье с блестками, и носки с блестками, и балетные туфельки с блестками. И даже кукла-негритянка, которую, как и домработницу, звали Кристи, тоже была с блестками. Даже зубы у нее поблескивали, хотя папа утверждал, что они «сверкают», а это не совсем одно и то же. «Блестящий, — думала она про себя, — это цвет фей, и поэтому он самый красивый на свете». Когда наступил Пурим, девочка нарядилась в костюм маленькой феи. В детском саду она осыпала блестками каждого проходящего ребенка, и говорила, что это порошок особых желаний, и если размешать его в воде, то желания исполняются, и если он пойдет сейчас домой и смешается с водой, тогда его желание осуществится. Это был очень убедительный костюм, занявший первое место на конкурсе костюмов в садике. Воспитательница Ила сама сказала, что если бы не была знакома с ней прежде, а просто встретила на улице, сразу бы поверила, что она настоящая фея.

Когда девочка пришла домой, сняла костюм и осталась только в трусиках, она запустила в воздух все оставшиеся блестки и крикнула: «Я хочу блистательные глаза!» Она крикнула так громко, что мама прибежала проверить, все ли в порядке.