Страница 16 из 17
Когда в покой вошла мать, Гойдемир встал, но она сейчас же усадила его на лавку.
– Вот яблок поешь, а сейчас прикажу подать пирогов.
Но Гойдемир удержал ее, взяв обе ее руки:
– Подожди… Ты что-то побледнела, нет, матушка? Много сидишь над книгами и над рукодельем. Давай уж пойдем с тобой в сад гулять. Я теперь не скоро из дома отлучусь. Совесть заела. Как подумаю, что ты тут одна… Хочешь, матушка, я тебе перепелку поймаю? Сколько их в поле возле старого ветряка!
Княгиня засмеялась, прижала к груди голову сына.
– Пусть бегает перепелка в траве, не тронь ее, даргородский сокол.
– Ладно, – сказал Гойдемир, не отстраняясь. – А что мне делать? Не знаю… Так бы хоть перепелку ловил… Нет мне места в Даргороде, матушка. Только бездельничать, да пить, да верхом скакать. Или в воеводы метить после брата, когда он сам княжить будет. Так уж лучше по мне быть дураком безобидным, чем с отцом и с Веледаром гнести народ и укреплять под собой престол.
Княгиня молча гладила волосы сына, не отпуская его от себя.
– Да, не надо тебе быть с ними… Ты прав, лучше безобидным…
Гойдемир тяжело вздохнул, но вдруг тихо хмыкнул, высвободился из рук матери:
– Выходит, я тебе жаловаться пришел? Ну, нет. Пойдем в сад, матушка? Дай яблоко.
Княгиня подошла к блюду с яблоками, переложила несколько, выбирая лучшее. Он было бледно-желтым, точно налитое медом под кожурой. Мать подала яблоко Гойдемиру. Чудилось, от спелости оно даже чуть светится изнутри. Когда Гойдемир взял яблоко в руку, на его широкую ладонь будто бы лег слабый золотистый блик.
Вскоре князь Войтверд ополчился и против народной веры. На этот раз князь начал с собственной семьи.
– Вот что, – сказал он жене, придя на женскую половину. – Сама ты с детства веруешь, как простолюдинка, и Гойдемира приучила.
Ладислава удивленно подняла на мужа настороженные большие глаза.
– Никогда ты плохого о моей вере не говорил. Что-то новое у тебя на уме?
– Чьими образами у тебя все стены завешаны?
– Так и сам знаешь чьими, – пожала плечами Ладислава. – Даргородской хозяйки, Ярвенны.
– Вот потому и говорят о нас в мире, что мы – дикари, не Творцу, а простой его вестнице поклоняемся, – сказал Войсвет. – Небожительница Ярвенна пусть славится, только у нас ради нее Вседержителя забыли. Чуть что: оборони, хозяйка, защити, хозяйка! Про Творца только по особым праздникам вспоминают. Получается, у нас не единый бог, а мы себе новую богиню-женщину сделали. И ты ей все кланяешься, как деревенская баба, и сын за тобой!
– И так держишь меня взаперти, хоть веру мою оставь в покое! – не стерпела княгиня. – Да и народа веру лучше не трогай, Войсвет. Не иди с народом на разрыв, – вырвалось у нее.
– Ты понимаешь, что говоришь? – сурово нахмурился Войсвет. – Я бьюсь за то, чтобы даргородские князья отныне правили державой по собственной совести и без страха, а ты меня учишь с чернью считаться!
Настроенный искоренить суеверие князь Войсвет приказал строго ограничить почитание Ярвенны и запретил справлять народные праздники, связанные с ее именем, но возникшие как земледельческие или семейные обряды.
Гойдемир, по-прежнему часто бывавший в Лесной Чаше и окрестных деревнях, слыхал, что кое-где княжеская дружина разгоняла игрища в честь Ярвенны, и князя Войсвета в ту пору, несмотря на поддержку церкви, впервые стали называть нечестивцем. Осенью, когда стоячая вода уже начинает покрываться паутиной льда, началась смута.
Сам Гойдемир в то время был дома, в своем покое, просторном и пахнущем не жильем, а деревом, из которого он был сделан: Гойдемир редко жил у себя подолгу, и здесь не устоялось никаких жилых запахов. По его попущению углы давно бы затянула паутина, но мать сама присматривала за покоем сына.
При вести о смуте Гойдемир угрюмо заперся у себя. Он не хотел выходить, мерил шагами пол, не пускал никого прибраться и приказывал принести себе браги. Тем временем первое выступление даргородцев было подавлено окрепшим за последние годы княжеским войском. Но сам бунт еще не захлебнулся в крови, как раздался клич: «Венец – Гойдемиру!»
Князь Войсвет не принял всерьез призвания бунтовщиками младшего княжича, который до сих пор был больше всего замечен в бабьем поклонении Ярвенне, скачках за зайцами по полям и слабости к пенной бражке. Узнав, что Гойдемир заперся и никого не пускает к себе, Войсвет махнул рукой: ясно, забился в угол и выйдет, только когда кончится дело.
Побег Гойдемира стал громом среди ясного неба. Князь узнал – и сказал внезапно осипшим голосом: «Ударил в спину… изменник!» Ему вдруг увиделось во всем прежнем не озорство, а тайный расчет. Вот почему младший по кабакам шатался! Почему его никогда не было на глазах… Стало быть, у него на уме была своя затея. Пока князь укреплял престол, Гойдемир тайком мутил воду, чтобы его призвали на княжение! Отвел отцу глаза – да и всадил нож…
– Не верится мне, отец, – возразил Веледар. – Дурак он: с отчаяния, из оскорбленного честолюбия кинулся за лакомым куском. Ручаюсь, ничего Гойдемир заранее не подготовил. Так, что-то в голову ему ударило – он и сбежал.
Князь нахмурился так, что весь лоб покрылся сеткой морщин.
– Ты воевода: разбей крамольника Гойдемира и приведи ко мне.
А на женской половине не находила себе места княгиня. Сделав Гойдемира своим избранником, чернь подводила его под княжескую опалу. Ладислава боялась, что сыну придется держать ответ за дерзость против отца, в которой он неповинен. Она подолгу стояла перед образом Ярвенны, беззвучно прося: «Защити, хозяйка!»
Битва между двумя братьями состоялась под Даргородом спустя трое суток. Брат-воевода недооценил брата-мятежника. Он не знал, сколько у Гойдемира людей, а тот был осведомлен о силе княжеского войска. Гойдемир прикинулся, что народу у него меньше, чем есть, и Веледар не усомнился в этом – нанес удар и погнался за отступающей в беспорядке толпой, но угодил в засаду, словно очутился между жерновов. Гойдемир разбил брата: Веледар сам чуть не попал в плен.
Старший вернулся в Даргород, униженный неудачей и понимая яснее прежнего: им с Гойдемиром не уйти от братоубийства.
А у матери обоих братьев с первых дней словно пропасть разверзлась под ногами. Когда Веледар уехал с войском, Ладислава день и ночь металась по своему покою, изредка без сил садясь за стол и кладя голову на руки. Слез у нее уже почти не было. Княгиня в ужасе ждала, что Веледар привезет пленного Гойдемира, и ей останется только умолять мужа сохранить ему жизнь. Она ждала суда над ним, как собственной казни.
Когда Ладислава услышала, что Гойдемир не только не дал привести себя пленного, но и сам чуть не пленил брата, она в глубине души вздохнула с облегчением. Все-таки живы пока оба!
Гойдемир жив, и просто так его не возьмешь… Он со своим бунтарским войском стоит под Даргородом. От Гойдемира явился посланник: худощавый пепельно-седой старик, который с насмешкой отжившего свое человека глядел на схвативших его дружинников. Княжич писал отцу: «Я встал не против тебя и брата, а между смутой и вами». Он просил у князя милости для зачинщиков и позволения людям свободно почитать хозяйку Ярвенну, которая есть светлая небожительница и вестница самого Вседержителя. Вдобавок Гойдемир требовал всего лишь отмены некоторых поборов.
«Сделай, отец, как я прошу, пока я еще стою между даргородцами и тобой, – писал Гойдемир. – Кто знает: может, другого раза не будет…»
Но в ответ он получил суровый отказ. Гойдемир понял, что князь надеется укрепить свою власть победой над бунтовщиками и готов пожертвовать младшим сыном.
К Войсвету пришла жена Ладислава и, глядя на него сухими глазами, умоляла о пощаде для Гойдемира. Князь с тяжелым вздохом покачал головой: нет. Ладислава ушла, опустив плечи, и бродила по своим покоям, как призрак. «Тяжело… – думал Войсвет, охватив ладонью седеющую бороду. – Но избавиться от него надо сейчас, пока он бунтовщик, пока есть повод…»