Страница 32 из 52
— Я всегда права.
— Да и Таиланд — это круто.
Типичная Элоиза.
Я занимаюсь с Джамалем и Виктором. Джамаль просто светится спокойствием. Именно так: лучится. Напряжение между нами тремя, о котором я и не подозревала, улетучилось, стоило Джамалю выговориться, а мне — избавиться от секрета, как от кандалов.
Везунчик.
Я вернула Виктору шарф.
И старалась не пожирать Виктора глазами даже тайком.
Как бы мне хотелось избавиться от этого желания прикоснуться к нему, прогнать мечты, в которых мы целуемся часы напролёт и купаемся рука об руку в прозрачных заводях, пока лунный свет очерчивает его профиль.
Проще удавиться.
Хотелось бы мне быть свободной.
Но в то же время касаться Виктора, смешить его, вдыхать его запах, когда он рядом, совсем близко, когда он пьёт кофе или произносит моё имя — все эти моменты доставляют мне до слёз неописуемое удовольствие.
Месье Думак убедился, что я мыслю в правильном направлении, но считает, что мне надо развивать свои идеи. Его главные слова «почему» и «как».
— Вы должны покопаться в словах, дойти до их сути. А для этого нужно поверить в свои способности, мадемуазель Дантес, поверить в себя.
С Джамалем и Виктором мы даже придумали песенку и назвали её «Мантра парика»:
Однажды Лейла вернулась раньше положенного и застала нас за распеванием «Мантры парика» в гостиной: мы нашли в интернете караоке и заменяли все слова в песнях на «Надо верить в себя-а-а-а-а». Виктор наблюдал за нами так, словно наконец-то познал нашу истинную сущность — человеческую оболочку, скрывающую мозг ленточного червя. Микрофоном мне служила глиняная статуэтка женщины с грудью, похожей на две еловые шишки.
Лейла не оценила новое применение, которое я нашла её куколке.
— Дебора, поставь на место этот символ материнства пятого века сейчас же.
— А твоё материнство в курсе, что оно похоже на микрофон? — Джамаль был в отличном настроении.
— Дарлинг, шампанское было отвратительным, закуски — отрава, и у меня разыгралась мигрень. Так что терпение подходит к концу.
Я попросила прощения у статуэтки и поставила её на место под стекло.
Вывод из всего этого очевиден: если много заниматься, знания начнут расщеплять нейроны, словно химическая реакция.
Я наконец-то овладела неправильными английскими глаголами. Но самое интересное: мадам Кив-рон разыгрывает со мной сценки. Да-да, вы правильно поняли. В пустом классе я подхожу к её столу и делаю вид, что беру заказ, как официантка в ресторане на Пятой авеню. Или мы притворяемся старыми друзьями, которые случайно встретились десять лет спустя в очереди в кинотеатр.
В первый раз, когда она заговорила об этих импровизациях, я чуть не выплюнула салат, который жевала.
— Ну же, Дебора! Неужели вы настолько меня боитесь?
Конечно, со своими кудрями, похожими на квашеную капусту, накрашенными ярко-голубой тушью глазами и внушительными перстнями мадам Киврон выгладит немного ужасающе.
Однако я начала делать головокружительные успехи и больше не боялась нести всякую чушь, будто рот у меня был набит горячей картошкой.
Однако до сих пор мне сложно преодолеть не столько языковой, сколько зубной барьер. Во время нашего второго занятия я так и не решилась сказать ей: «You’ve got a slice of salad on your teeth».
Так и отпустила с запятнанной улыбкой.
Что же касается мадам Шмино, она разговаривает со мной свободно. В том числе и о прощении.
— Это понятие было лишь слегка затронуто на занятиях, — оправдывалась она.
Она и вправду меня за дурочку держит?
В конце нашего первого занятия я прогремела:
— Знаете, я всё-таки простила свою маму.
Секунду она молчала, убрав тетрадь в портфель.
— Я очень рада за вас. Прощение требует огромных сил. И это лучший способ обрести свободу.
В следующий раз мы разговаривали о Фрейде.
Так как по вторникам после моего «наказания» у неё сразу же урок, мадам Шмино приносит с собой контейнер и термос с кофе, который наливает и мне в предусмотрительно захваченный второй стаканчик.
На третьем занятии я поставила на стол коробку с двумя свежими эклерами из кондитерской на углу. Мадам Шмино вопросительно приподняла бровь.
Тогда я достала две картонные тарелки.
Мы наслаждались каждым кусочком в тишине пустого класса — было слышно только тиканье часов.
— В последний раз я ела шоколадный эклер на Рождество…
И я поведала ей о катастрофе.
— У вас есть собака?
— Скорее, бомж, переодетый в собаку.
— Понятно. Дебора, могу я вам дать один совет?
— Конечно.
— На вашем месте я бы позвонила в регистратуру больницы, где сейчас лежит ваша мама, и поинтересовалась, можно ли ей еду из других мест. Например, доставленную по вашей просьбе.
Мы сидели друг напротив друга по обе стороны исцарапанной поколениями Питомника парты.
Я взглянула на мадам Шмино.
Она кивнула.
Она просто гений.
— Спасибо.
На долю секунды мадам Шмино улыбнулась, легонько промокнула губы бумажной салфеткой и прочистила горло.
— Итак, мы говорили об Аристотеле…
Мама очень интересуется нашими «изящными трупами». Я спросила почему, но она ничего не ответила. Тогда я привела в письме с десяток «трупов».
Джамаль и Виктор согласились сочинять их каждую субботу.
Я закрутилась в вихре приятной суеты.
Скоро каникулы.
Квартал пустеет.
Парижане дорвались до лыж.
А я наблюдаю за балетом Мариуса и Козетты.
И оплакиваю Гавроша.
Виктор, я люблю тебя.
В смысле, Виктора Гюго.
Ну и второго тоже.
Короче.
Джамаль прислал мне фотографию, на которой он с каким-то парнем с мелированными волосами.
В своих лыжных комбинезонах на террасе кафе они выглядели забавно.
«Да ла-а-а-а-адно!» — ответила я ему.
«Ага».
У Джамаля появился парень.
Иногда вселенная щедра.
А Виктор с Адель.
Никаких новостей.
У вселенной есть любимчики.
Тут я вспомнила, что Джамаль — сирота.
И что я сама чуть не осиротела.
Так что, вселенная, забираю свои слова обратно.
К тому же в четверг я получила:
Солнце моё!
Шоколадные эклеры просто божественны.
Напоминаю тебе: надо отвести Изидора на плановый осмотр к ветеринару,
Целую.
Мама
Я долгие минуты всматривалась в это письмо. Мне даже захотелось вставить его в рамку.
Как только папа зашёл в квартиру, я сунула мамино письмо ему под нос.
— Супер!
— И это всё, что ты можешь сказать?
— Прости, дорогая, у меня был трудный день. Хорошее письмо.
— Мы с ней переписываемся два месяца.
Отец громко высморкался. В платок из ткани. Этот мужчина точно потерялся, путешествуя во времени, где-нибудь в девятнадцатом веке его ждёт другая семья.
— Я и не знал. Мне она не отвечает.
— Но разве Ты не замечаешь разницы? Не улавливаешь?
Он перечитал письмо, нахмурившись от сосредоточенности, а затем сложил платок и убрал его в карман твидового пиджака.
— Нет.
— Она пишет об Изидоре!
— И?
— Ну же, папа! Она здесь! С нами! Она больше не заперта внутри себя, а думает о нас, о собаке! Она выпуталась из этой петли! Она ожила!
Можно подумать, я только что выплюнула дохлую крысу на ковёр — настолько удивлённо на меня посмотрел папа.
— Ты права!
— Конечно, я права!
— Так вот оно что!
— Ты сейчас о чём?