Персональный детектив

Джакомо Фальцетти был изобретателем. Следовало бы сказать, сумасшедшим изобретателем, но для эпохи, в которой он жил, это словосочетание считалось тавтологией. Только сумасшедший мог в те времена придумать себе такое занятие – изобретать новые приспособления. Людям из всего этого ничего изобретать не осталось – все, до чего они могли додуматься, даже обладая супергениальными способностями, уже давно было придумано простыми интеллекторами или, намного реже и в порядке досуга, моторолами. Техническое творчество, как и многое другое, ушло от людей. Осталась, правда, лазейка – придумывать ненужные вещи. В придумывании ненужных вещей интеллекторные существа не видели нужды и потому этим принципиально не занимались. Но у ненужных вещей, при всей их имеющей место изощренности, есть один небольшой недостаток – они никому не нужны и потому быстро надоедают. Чувство «мы кое-что умеем такое, чего эти шестеренки не сделают никогда» сменяется у окружающих чувством «только на всякую ерунду мы и способны»; после чего изобретатель не только теряет признание и встречает всюду равнодушие и забвение, он превращается в раздражающую помеху, напоминание о собственной второстепенности. В истории той эпохи немало встречается случаев позорного изгнания, а то и убийства изобретателей.

Все это превратило их в странный, очень закрытый, почти подпольный клан фанатиков, каждую минуту убеждающих себя в своем превосходстве над остальными; в том, что они, словно держатели герметических знаний, призваны в тяжелую годину хранить до лучших времен ростки менее тяжелого будущего.

Среди коллег по изобретательскому цеху Фальцетти был исключением. Никто не знает как, но еще в молодости он умудрился сколотить немалое состояние. Говорили, что деньги он заработал, конечно, не изобретательством, а умением придумывать для хнектов всякие жутко изощренные уловки в их извечной борьбе с моторолами. Хнекты-стопарижане лет за десять-двадцать до описываемых событий не без оснований считали Фальцетти своим главнейшим гуру. Когда-то именно в этом качестве Дон его и узнал. Самое странное – моторола Парижа‐100 к его антимоторольной деятельности относился снисходительно и никогда ни в чем ему не препятствовал. Фальцетти, впрочем, считал это тактической уловкой и очень моторолы боялся. Он и дом с высшей защитой, очень дорогой и единственный в городе, завел исключительно из-за опасений насчет моторолы.

– Хозяин, – сказал Дом приятным незапоминающимся баритоном. – Тут моторола к тебе с информацией. Впустить?

Фальцетти подскочил как ужаленный.

– Ты забыл, что я не велел меня беспокоить, пока я в творческой?! Никаких моторол! Вон отсюда! Вон! Вон!

– Извини, – изобразив голосом смущение, ответил Дом, – но у меня такое впечатление, что у него к тебе что-то важное.

– Важное-неважное… Убирайся!

– Извини, – еще раз сказал Дом и замолчал.

Вообще-то, ни в одном другом доме Парижа‐100 не имелось барьеров от моторолы. Наоборот, почти в каждой комнате можно было найти, причем на самом видном месте, особые иконки для связи с ним. Но не таков был дом у Фальцетти. Он стоил целое состояние и обеспечивал полную автономность на десятки лет вперед. Это был единственный всезащищенный дом на П‐100, даже моторола, прежде чем войти, должен был сначала попросить разрешения о контакте. Фальцетти ненавидел всех, но больше всего именно моторолу. Ненавидел он также необходимость постоянно с моторолой вступать в какие-то дела, порой очень странные.

Повздыхав, Фальцетти вновь погрузился в огуречную тему, но мысль сбоила, вдохновение уходило, уступая место ярости и бессилию. Он замотал головой, потом забарабанил кулаками по столешнице интеллектора.

– Сволочь! Сволочь! Сволочь! До-о-о-о-ом!

– Да, хозяин, – отозвался тот же незапоминающийся баритон.

– Вот что ты натворил, мерзавец, ведь просили же тебя – не беспокой, не беспокой, не беспокой!

– Виноват, хозяин. Прости, милый. Так как насчет моторолы? Он еще ждет вроде…

Фальцетти снова горестно завздыхал.

– Ведь не отвяжешься от него. Проси, что ли?

– Да, хозяин.

И тут же, почти без перерыва, раздался голос Дона Уолхова:

– Доброго здоровьица, господин Фальцетти!

Фальцетти в ответ завизжал:

– Я же тебя просил, моторола, не шути так! Что это за шутки такие дурацкие у тебя? Если ты издеваться надо мной сюда явился, то приходи в следующий раз, а сегодня мне не нравится, когда надо мной всякие… камп-пьютеры издеваются.

Моторола тихо, успокаивающе захихикал. Теперь уже не по-доновски, а своим обычным голосом (какой-то древний военный лидер, которого только историки и помнят).

– Что ж вы так близко к сердцу-то принимаете шутки своих самых близких друзей? Или не ладится что?

– Не твое дело, что у меня ладится, а что нет. Надо будет совета – сам позову. Только вряд ли это случится. Дудки! Что у тебя, давай побыстрей, некогда мне.

– Дело у меня вот какого рода, господин Фальцетти. Вы знаете, как дорого мне ваше мнение обо всем, особенно о том, что касается дальнейших судеб нашего города.

– Знаю, знаю, – уже мягче пробурчал Фальцетти, туго запахивая халат. – Не знаю только, хорошо ли от этого будет мне. Так что там?

– Во время наших с вами долгих бесед, как вы помните, говорили мы однажды, каким должен бы быть идеальный житель нашего города.

– Идеальный… Ничего идеального в мире нет.

– Разумеется, конечно, разумеется, уважаемый господин Фальцетти. Но мы, если помните, говорили о той умозрительной возможности, при которой нам с вами удалось бы каждого жителя Парижа‐100 сделать… точней, извините, не скажешь… именно идеальным с точки зрения благоденствия всего города в целом. Сделать, если помните, с помощью вашего изобретения, которое вы назвали, если не ошибаюсь, «экспансер».

– Гомогом! Гомогом, а не экспансер! Что за экспансер такой – про гомогом я говорил! Это раньше он экспансером назывался, а теперь называется го-мо-гом!

– Гомогом. Гм. Что ж, пусть гомогом. Суть в том, уважаемый господин Фальцетти, что я, как бы в исполнение наших с вами фантазий, такого человека нашел и соответствующим образом подготовил.

Голос, как всегда при визитах моторолы в творческую (в других комнатах дома, если не считать спальни, Фальцетти почти не бывал), раздавался откуда-то из-за полки, где хранились стекла-справочники и часть архивных стержней. Фальцетти метнул туда чрезвычайно подозрительный взгляд.

– Кого это там ты еще подготовил?

– Я хотел бы продемонстрировать, если позволите. Человек этот по моей просьбе у ворот ждет.

– С чего бы это я стал кого-то в свой дом пускать? – занервничал Фальцетти. – И вообще непонятно, на кой черт ты мне его демонстрировать собираешься.

– Мне, если позволите, необходимо реакцию вашу видеть. Я ее вообще-то вычислил, но реакция ваша… как бы это… непредсказуема. Да, непредсказуема, знаете ли. По шкале Хайдера непредсказуемость ваша оценивается в 560 миллиупсов. И, что очень важно, реакция ваша между тем очень информативна. Вы необычный человек, госп…

– Мне-то что до твоих нужд? Что ты всё ко мне пристаешь? – Фальцетти снова вздохнул, на этот раз с показательной досадой, потому что самому интересно было. – Ладно, пусть входит. Дом!

– Да, хозяин? – немедленно отозвался тот. У Дома в творческой была излюбленная точка звукоисточника – из-за зеркала на противоположной от двери стене, – но сейчас, следуя сложным и непонятным правилам межмашинного этикета, он выбрал то же самое место, что и моторола. Из-за этого баритон его показался Фальцетти менее знакомым и более незапоминающимся.

– Впусти там. У ворот гость.

– Конечно, хозяин. Уже впустил. Сюда проводить?

– Менять тебя пора, вот что. Ты мне еще весь город в творческую впусти. В прихожей встречу.

Внимательно осмотревшись, не забыл ли чего, Фальцетти заторопился вон.

В прихожей, заставленной зеркалами, коммуникационными экранами, экранами слежения и контроля, а также картинами старых мастеров исключительно направления «фиолетовая тоска», его уже ждал молодой с виду парень с пристальным, но пустым взглядом. Одет он был по молодежной моде «думма»: темные шорты и свитер с окисным покрытием, весь в разводах самых разных оттенков коричневого, красного и зеленого. От парня разило мраком и опасностью.